Глеб Павловский - Гениальная власть! Словарь абстракций Кремля

Возможность накопления резервовбыла создана нефтяной конъюнктурой, но рост ею не исчерпывался. Рост экономики, ожившей после дефолта, дал возможность поставить вопрос о резервировании, создав в 2004 году Стабилизационный фонд (в 2008 он был разделен на Резервный фонди Фонд национального благосостояния).

Пока дефолт еще дышал в спину и вероятным был новый обвал, невозможно было вкладываться в перспективу, делать какие-то масштабные инвестиции. Выборвпользу безопасностибыл неудивителен ввиду профессии Путина и рефлексивности населения, все еще сильно испуганного.

Конечно, в этот выбор мы сами себя загоняли. Вся первая половина нулевых прошла под знаком апокалиптических ожиданий, иррационального страха — вроде мании жертвы погрома, уверенной, что если погром был вчера, то и завтра он будет. Раз дефолт был недавно, значит — ждем следующего дефолта. Так мы загоняли себя в безальтернативный приоритет безопасности.

Интересно, что безопасность искали в ликвидности, хотя такой выбор был неочевиден. Можно было истратить деньги на программы социальной поддержки — в эту сторону сильно подталкивали коммунисты, губернаторы и все вообще, кому предстояли выборы. Недоверие Путина к выборам сыграло положительную роль. Он не принял стратегию «социальных инвестиций» и оказался прав — деньги просто бы украли, а внешний долг так и остался невыплаченным.

Выплата внешнего долга облегчила России выход на международный финансовый рынок — поначалу это также была одна из возможных стратегий, и не очевидно, что наилучшая. Ее выбор совпал с трендом финансиализациимеждународной политики и экономики. Финансы и капитализация превратились в главный вид производства. Докризисный мир — мир, предельно финансиализированный, и, выплачивая долги, Россия неожиданно открыла себе доступ в его VIP-зону. Здесь нас уже ждали.

Рынок заимствований демократичен, ибо всеяден. Ему безразлично, что за страна берет кредиты, главное, чтобы та имела хороший кредитный рейтинг. А кредитный рейтинг зависим от суммы внешнего долга. Выплатив свои долги, Россия получила возможность брать частные кредиты, общая сумма которых к моменту кризиса достигла полутриллиона долларов (500 млрд. долл.).

Иррациональный страх перед будущим толкал Россию на создание Резервного фонда. Но эта же политика открывала ей мировой рынок — и Россия открылась рынку заимствований. С Запада пошел встречный офшорный возврат средств и иных спекулятивных инвестиций в России.

Сказалась элегантность концепции власти. Сформировалась основа российского экономического суверенитета, превратившая резервирование в самоценность. Кризис, ударивший по этой системе, укрепил нашу власть в правоте.

Резервыспасли нашу абсолютно не приспособленную к встряскам экономику. Но спасли не промышленность, а ее финансовую основу, привязанную к газонефтяной конъюнктуре, укрепив вдобавок нашу вечную паранойю страны «под паром» — накануне страшного будущего. В центре всего восседают финансовые лорды сверхвласти — Путин, Кремль, тандем, — команда, обслуживающая механизм.

Страна превратилась в недвижимость — при том что ее гражданам не дано превратить в капитал жилье, которым они владеют. Из кризиса Россия вышла со спасенным рейтингом, еще более обездвижив человеческий капитал. С деньгами, но «без людей». Наша форма капитализации России, как и предсказывал Петр Чаадаев, географически пустынна — это ее территориальный резерв.

Мы архаично торгуем ресурсами — но это только часть правды. Торгуя ресурсами, мы запитываем ликвидностью капитализацию власти в целом, а власть капитализирована только через контроль территории в целом. Капитализируется суверенитет — господство над всей землей, создающее юридически неоспоримые по мировым понятиям права на торговлю.

Центр капитализации находится не вовне, а внутристраны, подобно развитым странам — зато население обособлено от этого центра. Здесь обитает единая гениальная власть, воплощенная мистикой «единого центра». Оттого собственная капитализация совокупных ресурсов России скандально ниже, чем даже у многих стран третьего мира. Но капитализация нашей сверхвласти весьма высока. Высока и заинтересованность в ней рынков, готовых обслуживать эту высококапитализированную власть, а с ней и Россию.

Человек затянут в социальные сети власти и намертво ими связан. Он бюджетник не в том только смысле, что на него расходуется часть консолидированного бюджета. Он привязан к бюджету через территориальное место, где находится, и социальную категорию, к которой принадлежит. Эта бюджетная прикрепленность — условие капитализации власти: монополия устраняет конкурентов. Она гарантирует им некоторый стандарт жизни, одновременно вытесняя со всех площадок мирового рынка.

Свобода владения есть — частной собственности нет. Трудовые и интеллектуальные способности велики. Но их рыночный дебют исключен политикой резервирования с прикреплением граждан к их долям в резервах.

Зоны капитализации у нас — всегда резервывласти или тесно связаны с ней. Граждане-миноритарии не выходят на рынок, получив свою долю в виде премии. Ее выдает власть, высокоэффективный капиталист. Наши институты развития — лишь резервации роста, оберегаемые властью от вожделений толпы избирателей.

Путин нас, конечно, разбаловал. Верней, мы воспользовались Путиным, чтобы себя разбаловать. Пространство его президентства так быстро заполнилось абсолютным газом харизмы, что ответом на любой вопрос стало — любите Путина! Мы испытывали боль от всех нелюбовных прикосновений к волшебству путинской несравненности. Из тактических соображений считалось даже целесообразным (чуть понижая голос) признавать это святостью. Телевизионные новости пропахли ладаном, елей изливался на действия власти и ее главы.

Так было. Пропажа чуда воспринимается как blackout, как веерное отключение прожекторов славы. Сияние было, и вот его нет. Новый ладан похож на дезодорант. Сильная тоска по вчерашней ясности. Но если ясности нет, тоска фантомна — у нее мнимый предмет.

Болезненный спазм перехватывал горло на слове «Путин». К нему кидается сегодня тоска и не находит опоры. А ведь сегодня Путин работает больше и умней, чем Путин эпохи святости. Строго говоря, при тогдашней харизме он мог и не работать, только сиять.

Сегодня Путин делает много всего, а любви нет. Предложение разумно отнестись к слабостям Путина ничего не даст тому, кто искал сакральности. Медведев продвигает свою, нехаризматичную идею сакральности— она для него осеняет саму должность президента. Но тандем и тут все размыл.