Дэвид Брукс - Бобо в раю. Откуда берется новая элита

Он предвидел мир, где самоограничение будет восприниматься как глубокий атавизм. Этому он видел две основных причины: первая – культура романтизма, стремящаяся к разрушению всякого порядка, обычаев и традиций ради сильных чувств, освобождения и самопознания; и вторая – зависимость капитализма от необходимости непрерывно повышать уровень потребления. При мощном росте потребления, не вызывающего стыда и прочих отрицательных коннотаций, люди поймут, что потреблять куда веселей, чем ограничивать себя, и станут все больше ценить насущные удовольствия. Жажда наслаждений победит бережливость, а бахвальство вытеснит скромность. В мире будущего, по Беллу, «основной целью культуры и общества будет не работа и достижения, но потребление и удовольствия».

В 1970-х Белл виделся антиномизм, его преследовало ощущение, что люди вскоре освободятся от законов и ограничений, просто потому, что все такие клевые. Рабочая этика и впрямь многим казалась устаревшей, и земля под карьерной лестницей вековых амбиций зашаталась. Теория Белла нашла широкий отклик. Ситуация, когда капитализм выпустил культурного джинна, который его и разрушит, казалась вполне правдоподобной.

Но этого не случилось. Напротив, те, кто испытал на себе всю силу романтической культуры – описанные Беллом студенты Беркли, дети послевоенного демографического взрыва, – стали трудолюбивыми капиталистами, строящими планы на годы вперед. Гедонизм и мифология Вудстока сегодня используются в качестве инструмента управления в компаниях из списка Fortune 500. Американцы даже не переняли у европейцев систему отпусков. Они лучше проведут ночь в офисе «Майкрософт» или выходные в Ben & Jerry’s. А те, кто убежденнее всех говорит про разрушение порядка и учреждение перманентной революции – то есть капиталисты корпоративного мира, – упорней и последовательней всех в достижении успеха.

Это такой постмодернизм держателей акций. Анализируя современную ему ситуацию, Белл описал культуру, в основе которой лежат иррациональный гедонизм и экономическая структура, построенная на технократической мотивации, и сделал заключение, что столкновение этих сил неизбежно. Однако в реальности они сошлись и породили нечто третье.

На контркультурных капиталистов больше не давит пуританская или протестантская этика. Взамен старой они создали свою, обладающую схожей, а может даже более строгой системой самоограничений. Они провозгласили работу духовным и интеллектуальным призванием и к деятельности своей приступают с вдохновением художника или миссионера. И пусть рубашка не застегнута на все пуговицы, а на рабочем столе творческий беспорядок – это не мешает им быть по-своему весьма дисциплинированными. Представители образованного класса часто воспринимают свой труд как главный способ самовыражения, что ж тут удивляться поразительной энергии, с которой они выкладываются на работе. Для многих работа не заканчивается никогда – они думают о ней непрерывно.

Более того, ни обитатели латте-городков с их микропредприятиями, ни операторы рабочих станций контркультурных гигантов не придаются предсказанному Беллом гедонизму. Созданная ими этика равенства, чуткого отношения к окружающей среде и здоровью не позволяет им вести тот декоративно-парадный образ жизни, столь характерный для старой денежной элиты. Что тоже служит заменой системе самоограничений столь широко обсуждавшейся протестантской этики. Если эти люди во что-то и верят, то в непозволительность саморазрушения, а это означает, что кутежи, алкоголь и наркотики просто не модно. Раньше местом встречи был бар, теперь это кофейня. И как мы подробно рассмотрим ниже, в тренде теперь дисциплинирующие занятия типа бега трусцой и велосипедного спорта; посвящая свободное время физкультуре, они дисциплинируются пуще прежнего.

1960-е выпустили джинна эмансипации из бутылки американского общества, однако антиномизм смешался с духом предпринимательства, который ассоциируется у нас с 1980-ми. Этот замес оправдал капитализм в среде его самых непримиримых критиков и, с другой стороны, легитимировал контркультурные демарши в среде деловой элиты. Что бы там ни было, в конечном итоге этика бобо оказала на Америку весьма положительное влияние. За последнее десятилетие наблюдался бурный рост предприятий, которые отвоевывают сектор за сектором мировой экономики. Американские компании совмещают творческий подход с высокой эффективностью. Белл полагал, что наблюдает закат буржуазии, однако сегодня складывается впечатление, что буржуазия получила новое рождение, поглотив богему и будучи поглощенной богемой с ее творческой энергией.

В 1954 году Ирвинг Хоу написал для журнала Partisan Review эссе под названием «Век соглашательства», темой которого стал упадок в интеллектуальной жизни Америки. «Самые плодотворные периоды интеллектуальной жизни Америки, как правило, совпадают с подъемом богемы», – считал Хоу. Когда мыслители и художники уходят из буржуазной юдоли, с ее устаревшими правилами и приличиями, чтобы жить отдельно в мире искусства, идей и духа, новые замыслы льются рекой. Тем не менее Хоу чувствовал, что богемная идеология начинает ослабевать. И виной этому были деньги. «Некоторые интеллектуалы попросту „продались“, и у каждого из нас найдутся примеры, возможно одни и те же, – писал Хоу. – Однако куда более мощный и коварный процесс, это постепенное расшатывание твердой, отстраненной позиции и интеллектуальной автономии. А связано это с соблазнами повышения уровня жизни». Интеллектуалы, используя слова Хоу, перестали занимать «твердую отстраненную позицию». Они устраивались на работу в госструктуры, заседали в общественных комитетах, разъезжали с лекциями по стране, писали в массовые издания и преподавали в школах для взрослых; в общем, заступили на территорию бизнеса и политики. В ходе такого сотрудничества они утрачивают нечто весьма существенное, продолжал Хоу, а именно: «интеллектуальное призвание – саму идею, что жизнь можно посвятить ценностям, осознать которые основанная на коммерции цивилизация не в состоянии». Вливаясь в мейнстрим буржуазной культуры, интеллектуалы отказывались от неограниченной свободы, полагал Хоу, сами выбивая у себя почву из-под ног. «Сегодня у писателя зачастую просто нет выбора, он вынужден писать в журналы типа „Нью-Йоркер“, а часто и в куда менее приличные издания», – сетует Хоу. Некоторые пережили искушение прессой и сохранили свою индивидуальность, заключает он, но «на каждого автора коротких рассказов, выжившего в „Нью-Йоркере“, можно насчитать дюжину, чье письмо лишилось жизненности и оригинальности».