Виктор Слипенчук - Восторг и горечь (сборник)

Вы, Игорь Павлович, прислали мне тридцать шесть вопросов, и хотя понимаю, не все мои ответы придутся вам или вашей газете по душе, отвечаю на все, потому что не избалован вниманием прессы. Есть вопрос – должен быть ответ. Наберитесь терпения, это ваши вопросы.

24. – В России писательское слово всегда было камертоном общественных настроений, к нему прислушивались и «низы» и «верхи». Интересно, а к чьим словам прислушиваетесь вы, кто из современных писателей вам интересен и почему?

– Искренне сомневаюсь, что писательское слово было всегда (стало быть, является и ныне) камертоном общественных настроений и к нему прислушивались и «низы» и «верхи». Увы, увы, это не так. Ландшафт общественных настроений в начале XX века и вообще в XX веке не был однородным. Горы, степи, лесостепи, реки, озёра и так далее и так далее. Множество сословий, причём гордящихся своим сословием, являлись внутренне обособленными, лишь внешне соприкасаемыми структурами. Крестьянина интересовало одно. Разночинного интеллигента – другое. Купца – третье. Служилого чиновника – четвёртое. А рабочего пролетария – пятое. И так во всех сословиях, которых в царское время было более десятка. Газеты, журналы, книги художественной литературы обслуживали грамотную часть страны, то есть весьма ограниченную часть. И говорить, что к ним прислушивались и «низы» и «верхи», – это миф. Никто ни к кому не прислушивался, всем сословиям (поднимите газеты тех лет) достаточно было смысла жизни в своём сословии.

Но вот когда проводились стратегические реформы или начиналась война, то тут уже всё менялось. Ландшафт человеческих настроений становился более однородным, особенно во время затяжных войн. Вступали в силу общечеловеческие чувства: бесприютности, боли, холода, голода или невыносимых потерь. Ареал распространения печатной продукции увеличивался, а с ней – и вес писательского слова. Война, как говорится, равняла всех, разделительные стенки между сословиями становились прозрачными или исчезали вовсе.

Где-то в середине Отечественной войны советская власть помирилась с РПЦ, Русской православной церковью, а через неё – со своим народом. Никакого участия в этом писатели не принимали. Всё решила советская, то есть безбожная, власть единолично. Сейчас находятся знатоки, которые упрекают за это известных иерархов. Задним умом каждый из нас крепок. Но суть любой Церкви в том, что где народ – там и Церковь. Там, где Церковь, – там и народ. Какой бы ни была власть, она не может обойтись без народа. Правда, у любой власти есть средства принуждения, насилия, за которые так или иначе приходится расплачиваться. Иногда кровью своей, а ещё хуже – кровью своих детей и внуков. Мировая история накопила достаточно примеров на этот счёт. Но и здесь писатели всегда были как бы «сбоку припёка». На них всегда ссылались как на известный пример отношения к той или иной власти.

Во времена царизма Лев Николаевич Толстой возвысил голос. Встал как бы над царём и над Церковью. Результат известен – остался и без Нобелевской премии, и без креста даже над гробом.

В советское время Михаил Александрович Шолохов (у нас на ВЛК был курс о Шолохове и его творчестве) вполне мог закончить жизнь как предводитель белогвардейского казаческого движения на Кавказе. И вот ирония, как раз в тот момент закончить, когда в газете «Правда» (1938 г.) печатался его роман «Поднятая целина». Роман, воспевающий коллективизацию, воспевающий колхозы.

Всё это говорю не для того, чтобы кого-то предостеречь не возвышать голос, а к тому, что в моём понимании писатель сродни живому горну. Одному Времени дозволяется на нём трубить «подъём», другому – только «отбой», а для третьего – искореняется сама возможность звука на живом горне. Как это сделал колумбийский писатель, журналист Габриэль Гарсиа Маркес – дав антипиночетовский обет молчания.

Михаила Шолохова спас Сталин. Как оказалось, спас будущего лауреата Нобелевской премии. Спас от своих же клевретов, по сути, от самого себя спас. Кроме того, Шолохов был членом ЦК КПСС. То есть хочу подчеркнуть, что власть в состоянии не только похоронить того или иного писателя, но и поднять его, сделать знаменитым. Но, как говорил поэт Грибоедов, занимавшийся дипломатией по прямому долгу службы, «минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь».

С политиками дружить затруднительно, но к их словам, учитывая всё вышесказанное, всегда прислушивался и прислушиваюсь. А к писателям – не ко всем. Но всем – моё уважение и сочувствие. Все писатели обязаны прислушиваться не столько друг к другу, сколько к народу. Как ни крути, а творец языка, на котором мы говорим и пишем, – народ.

25. – Писатель острее других чувствует боль и надежды своего времени. Как вы относитесь к тому, что происходит в нашем обществе? Вы оптимист или пессимист?

– Вообще-то по своему складу отношу себя к оптимистам. Но вот только что разбился один самолёт, другой. Ушёл на дно в течение четырёх минут пассажирский теплоход «Булгария», а вместе с ним команда и его пассажиры. Это невосполнимые утраты, и если я отвечу, что оптимист и на всё смотрю оптимистично, то это покажется не только претенциозным, но и весьма странным. Сегодня все мы скорбим и зачастую уже воспринимаем обычные информационные программы «Вести», «Время» и другие как сводки боевых действий или бездействий нашей исполнительной власти. И что лукавить, откуда-то из души поднимается волна протеста – доколе?

И тут самое время остановиться и спросить себя: а что, министры наши будут за нас водить корабли, следить за техникой безопасности, чтобы многотонные генераторы не вырывало из станин крепления на гидростанциях? Чтобы не ослепляли лазерами наших лётчиков идиоты-злочинцы (лучшего слова им не нахожу)? Мы к месту и не к месту ориентируемся на Запад. Вот у них там – так-то и так-то, а у нас?! Может, и нам пора действовать, как действуют, например, простые обыватели-немцы? Неправильно припарковался, поставил машину на пустующее место инвалида, и сразу телефонный звонок в полицию с требованием, чтобы тебя оштрафовали по полной программе с вытекающими последствиями на право вождения машины. И так во всём: и в розжиге костров в неположенном месте, в замусоривании помещений и дворов и так далее и так далее. Тогда легче будет спросить и с министров, и с прокуроров-оборотней, и с оборотней-полицейских, и с военных, устраивающих под грифом секретности склады-могильники в соседстве с населёнными пунктами. Или мы ждём, как всегда, сверху ободряющего наказа на этот счёт?

В своих «Заметках с затонувшей Атлантиды» писал, что у меня из-за моей астмы дача в Крыму с советских времён. Сам её строил вместе с сыном, впрочем, всей семьёй строили, на каждый купленный гвоздь была квитанция для ОБХСС. Место дачи – степные каменистые выселки. С одной стороны – ракетчики, с другой – моряки. Сдуру написал о чистой тёплой воде в море (у нас вода теплее, чем в Ялте), о каменистом пляже, и что же?! Армию убрали, и началась всемирная стройка. За пять лет ещё один Черноморск вырос, не узнать мои выселки. Идут отдыхающие, в основном минчане и москвичи, и бросают мусор где ни попадя – пакеты, пластмассовые мятые бутылки, окурки, пачки из-под сигарет. Написал уже вторую вывеску с просьбой – не сорить– и указал стрелкой, где стоит контейнер для мусора. (Сам добивался его установки.) На три недели уехали с женой. Приезжаем. Дальше рассказывать нет смысла. Подошёл к ограде, где три недели назад висел красивый щит с просьбой, и закурил. Постоял, покурил, жена подошла. Вместе молча постояли, пошли во двор. Жена говорит: «Что же ты сигарету бросил под ноги и, главное, ещё и растёр?!» Бесконтрольно получилось, я же русский. А будь я немцем, наверное, заплакал бы и убежал куда глаза глядят. Простите меня, собратья, но порою не хочется быть таким русским, таким бесконтрольным. Наши министры, наши прокуроры, наши партийные деятели, больше похожие на бухгалтеров, – в общем, все наши начальники, они же такие, как мы, они из нас произросли. Ну, может быть, в чём-то более умные, более информированные (не без этого, конечно), но характер-то у них наш.

Читать дальше