Лев Аннинский - Русские и нерусские

К кому податься? Может, к евреям?

Нету их — тех, с которыми боялся не справиться тов. М.А.Суслов, когда они подымут хай. Те евреи, слава богу, уехали, хай подымают у себя в Израиле — там они могут «подыхать, как пес, от ностальгии», упиваться Есениным и закусывать сплошными солеными огурцами, но нас это уже не касается.

Нас касаются те евреи, которые не уехали.

И не уедут. Потому что не хотят. Им что делать? Нам с ними — что делать?

Во времена нашей молодости я твердо стоял на позиции ассимиляторства. Повторял пастернаковское: «Не собирайтесь в кучу!» Хотите быть евреями — уезжайте в Израиль! Остаетесь — становитесь русскими.

Многие из оставшихся русскими и стали. Всецело и осознанно. Раскопать их еврейские корни смогут только ученики герра Розенберга, но до этого, я надеюсь, у нас не дойдет. Протягивать руку дружбы таким обрусевшим евреям странно — у них нет ничего еврейского. Это все равно, что протягивать руку самому себе.

Но есть такие необрусевающие евреи, которые не стали (и не станут) израильтянами, а остались (и останутся) россиянами. На роль козлов отпущения они уже не годятся — козлищам прописали «кавказскую национальность».

Так евреи они или не евреи?

В ходе одной из дискуссий лет десять назад мне от их имени было отвечено:

— Не загоняй нас в русские! И в евреи не загоняй! Мы — ни те, ни другие, не русские и не евреи, мы — русские евреи, особый субэтнос в русском народе.

Поскольку русский народ, кажется, весь состоит из особых субэтносов, я не нашелся, что ответить, а потом решил: так есть и так да будет!

Вот таким русским евреям ты протягиваешь руку.

Протянут ли они руку в ответ?

Что-то опыт Солженицына наводит меня на скептические предчувствия. Не хочу вдаваться в оценку тех легенд о евреях, которые он воспроизвел (во второй части своего труда «Двести лет вместе»), но все ж была протянута рука!

И повисла в воздухе.

Не сведены счеты? Есть такой образ еврея, укоренившийся в русском сознании. Ты через это благородно переступаешь, но захотят ли переступить они?

Образ такой. «Евреи хлеба не сеют, евреи в лавках торгуют.» Что еще? Плохие вояки. Умничают. Делают деньги. Играют на скрипке. Норовят стать стоматологами.

Насчет того, какие они вояки, надо спросить у арабов на Ближнем Востоке. Но это опять-таки не наше. Наше — это что стоматологи. Но кто-то все равно должен быть стоматологом в народе, где мордобой признан ближайшим орудием справедливости. Так пусть вставляют людям зубы те, кто к тому наиболее расположен, пока те, у кого руки чешутся, выбивают друг другу зубы. И на скрипочке пусть играют те, кому это по душе. Я читал в очерке одного казанца: расслоение начинается с того, что дети русских и татар гоняют мяч на задворках, а еврейские дети разучивают гаммы. Ну, что тут сделаешь? Не заставлять же играть в футбол тех, кто не хочет.

Но они умничают!

Мы, Саша, с тобой тоже умничаем, хотя и в другом жанре.

Так я спрашиваю: почему русские евреи могут не заметить протянутой им руки?

Отвечаю: потому что не уверены, стерпим ли мы их именно как евреев. Своего куска земли они здесь не дождутся: Биробиджан уже есть, а Крыма уже нет. Значит, быть такими евреями, какие привычны? Или перестать? Но перестать (то есть перестать умничать, а начать гонять мяч и бить морды) они не могут. На Иегову им скорее всего наплевать (русским тоже не до Всевышнего, пока не припрет; заметил же неистовый Виссарион, что русский человек говорит о боге, почесывая себе. Дальше в наших учебниках шло отточие, которое мы с тобой увлеченно расшифровывали).

Резюмирую.

По земной жизни слияние душ зависит от соотношения ролей.

Евреи не готовы утратить свою роль.

А мы — готовы их роль признать?

Руку во всяком случае протягивать надо. В этом ты прав.

Жму руку!

Какое, собственно, у меня право высказываться о проблемах, раскрытых в статьях фундаментально подкованных специалистов? Что могу я пискнуть об адвокативности, парадигмальности и прочих мегарисках инвайронментальной сферы, когда я и слова-то эти слышу чуть не впервые? Разве что воздушные поцелуи послать на волне интуиции?

1. Воздушный поцелуй истине

Вот что врезается в сознание и даже подкашивает его:

«Оказалось, что «истин» может быть несколько».

И впрямь «оказалось». Раньше-то думали: истина — одна, а путей к ней — много, поэтому у людей много правд; у каждого своя, и каждая такая «своя правда» может быть только относительной, абсолютная же — единая для всех — недостижима. Она — одна.

Теперь их несколько.

Почему «несколько»? Тогда уж скажите: много. И — доводя допущение до конца — бесконечно много.

Но зачем нам «бесконечно много», когда практически мы упираемся в две-три (по Хантингтону — семь-восемь), то есть именно в «несколько»?

«Классическая объектная рациональность. перестает быть единственной формой рационального сознания».

То есть: если дважды два при любых обстоятельствах четыре, то и рациональность должна быть одна, а вокруг нее — сколько угодно иррациональностей. Если же формой рациональности становится иррациональность, то дважды два может равняться чему угодно, но тогда и само понятие рациональности, так сказать, преодолевается.

Оно вроде бы уже с семнадцатого века под вопросом. Теперь же, в начале двадцать первого, попробуйте столковаться по части истины с парнем в зеленой повязке, который только что успешно устроил теракт и с экрана ТВ рассказывает миллионам людей (еще под его теракт не попавшим), что он не террорист, а диверсант и как диверсант имеет право на боевые действия.

Процитируйте ему Канта: мирный договор при сохранении предпосылок войны бессмыслен — и он, диверсант, обеими руками подпишется по этим, потому что для него реально именно состояние войны, а чтобы «подписаться под этим», ему надо куда-то положить на время автомат Калашникова, с которым он не расстается.

Поневоле воззовешь к мирному диалогу: вдруг получится?

Не потому ли интеллектуальная элита и отправилась в поход за диалогичностью, что практически уперлась в этого диверсанта, никак диалогичности не признающего? И не потому, что он, диверсант, плох там или хорош, — а потому, что жизненная установка его иная, чем мы привыкли: для нас человеческая жизнь есть ценность абсолютная, а для него — весьма относительная. В том числе и его собственная жизнь. Он нам еще и докажет, что толерантность мы ему навязываем с целью его расслабить.

Никакого царства диалогичности я впереди не вижу. Будет царство силы, промеряемой расчетом. Борьба, кровь, гибель.