Лев Аннинский - Русские и нерусские

Встречный вопрос: а тогда какого лешего ты лезешь заниматься литературной критикой?

Какого лешего — это я помаленьку про себя решил. По складу способностей я воспринимал реальность только в ее логичных формах, а если в безумных, то безумие ж потому и безумие, что отсчитывается от разума. Лучше всего я прочитывал реальность, когда она уже кем-то освоена, переведена в осознанность: в краски на полотне, в роли актерской игры, в ритмы киносъемки, а лучше всего — в текст. В художественный текст, как и было велено по программе.

Художественный текст кто анализирует? Критик.

Как при этом избежать роли оценщика-бичевателя, которой учили Чернышевский и Добролюбов?

На мое счастье нашелся еще и Писарев.

Вандал, посягнувший на Пушкина!

Да вот тут-то и была зарыта собака, которая покусала совсем не тех, на кого была науськана. Оценки, которые Писарев давал Пушкину, его конечные приговоры, были настолько абсурдны, что я их просто игнорировал. Писаревская игра ума жила отдельно от оценок, и именно игра эта была упоительна. С Чернышевским и Добролюбовым такое не получалось — они всю силу интеллекта строго употребляли на оценку и приговор, и вырваться из их доктринальной последовательности мне было не по силам. А писаревская мысль гуляла помимо оценок (загодя безумных) и приговоров (окончательно абсурдных).

Он упивался своей манерой мыслить.

Я упивался его манерой мыслить.

Как это назвать, я в свои двадцать лет не знал. Теперь, с подсказки А.И.Пригожина, знаю: это был диалог. Я у Писарева набирался опыта, его опыта, который становился моим опытом, — притом, что Пушкин оставался в неприкосновенности.

В 1951 году я окончил университет, устроился в литературные редактора и пустился писать литературно-критические статьи.

Куда их нести? — встал вопрос.

На берегах тогдашнего литературного «болота» (сервильно-ортодоксального, с хорошо просчитанными допусками либеральности) высились две крепости с четкими, прямо-таки монастырскими уставами: «Новый мир» и «Октябрь», — они вели друг против друга полемику, то есть войну на уничтожение.

«Уничтожение» уже не означало, как в 30-е годы, лишение жизни в застенке или в лагере. Но вышвыривание из литературы оно определенно означало: и во второй половине 50-х годов, и в первой половине 60-х. Из «Октября» неслось: пора разоблачить этих скрытых ревизионистов-антисоветчиков, лишить их трибуны! Из «Нового мира» отвечали с издевательской заботливостью: по-то-ро-пи-и-ились вы, уважаемый оппонент, напечатать ваши словесные упражнения, по-то-ро-пи-и-ились.

Дуболомная ярость «октябристов» меня отталкивала, да там и не было интересных мне критиков, кроме, разве, Дмитрия Старикова. «Новомировская» же ядовитость соблазняла, и работали в «Новом мире» критики, которых я считал (и по сей день считаю) своими учителями: Андрей Синявский, Игорь Виноградов, Юрий Буртин и, позднее, Игорь Дедков.

Но меня поражало, что сверхзадача у тех и этих одна: вышибить из-под противника линотип.

В «Октябрь» я, понятно, не толкался, а в «Новый мир» однажды по приглашению «нижних чинов» отдела критики толкнулся и, дойдя до чинов «верхних», вылетел оттуда с треском и навсегда: «верхние» сразу поняли, что солдата их армии из меня не выйдет, а вольные стрелки были им ни к чему.

Так что обосновался я «на болоте», что простиралось между «крепостями», и стал совершенствоваться в эзоповом языке (о чем не пожалел).

Зачем эзопов язык?

Вовсе не ради оппозиции строю, режиму, власти, а ради самосохранения души, когда следует изображать из себя хоть какого-нибудь бойца и выносить с литературного поля ногами вперед рухнувших оппонентов. «Прикидываюсь». «Кокетничаю». «Продаюсь». Делаю вид. Валяю дурака. Делаю вид, будто валяю дурака. Как тут без Эзопа?

По условиям литературно-критической деятельности я должен, например, объяснить писателю (и читателям), хорошо или плохо это написано, надо ли это читать и, главное, имеет ли право написавший это писатель занимать место в литературе.

Я таких объяснений давать не могу и не хочу. Писать хорошо или плохо — дело писателя. Соображать, что хорошо, а что плохо, — дело читателя. И того, и другого тому и другому должны были научить еще в школе. Я тут при чем?

А по долгу критика я обязан их учить.

Ну, ладно, я это делаю — вскользь, попутно и как бы «нехотя». А для других-то это не вскользь!

Вопрос, которым мне «переедали плешь» всю профессиональную жизнь.

— Старик, я прочел твою статью, и мне захотелось прочесть ту книгу, о которой ты написал!

Ну, сказал бы он: «Старик, я прочел твою статью и захотел прочесть другие твои статьи»! А той книгой захотелось врезать ему по башке.

Однако придерживался правил цивилизованного диалога.

3. Воздушный поцелуй оппоненту

В конце концов, на вопросы типа «Старик, я так и не понял из твоей статьи, надо ли мне читать книгу этого писателя», я насобачился отвечать коротко: «Не надо!» Потому что все то, что мне из «книги этого писателя» надо, — я изложил сам. Так, как надо мне. Бессмысленно предъявлять претензии: «Старик, а там у него ничего такого нет, что ты в нем высмотрел. Ты ему все навязал».

Правильно. Навязал. Или вычитал. Пусть другой вычитает другое. Пусть навяжет. Было бы что навязывать. То, что извлек из книги я, другой не извлечет, извлечет — свое.

— А то, что ты извлекаешь — ты из чего извлекаешь: из книги, которую разбираешь, или из воздуха?

Из воздуха. С помощью книги. Есть же такое понятие, как горизонт ожиданий. Книга, о которой я пишу, появляется енев безвоздушном пространстве.

Слышу в ответ:

— Да, не в безвоздушном. Но — в литературной ситуации. В которую вписывается или не вписывается.

Это как понимать литературную ситуацию. У Ахматовой спросили: «Анна Андреевна, почему вы, акмеисты, были смолоду так непримиримы к символистам? Неужели столь многое вас с ними разделяло?» Старая сивилла рассмеялась: «Мы место расчищали».

Вот! Если литература — это место, которое расчищают для себя: каждое новое

поколение, или новое направление, или новый автор, — тогда литературному критику есть занятие: определять каждый раз: верно ли место. Кто гений, кто талант, кто графоман. «Кто первый поэт на Руси».

И ведь по сей день литературное поле (заполненное уже молодыми критиками) воспринимается ими (и публикой) как ристалище для оценок-приговоров. Особенно в тех бойких гламурных журналах, которые вытеснили с этого поля старомодных «толстяков».

Вот точно замечено участниками дискуссии в «Общественных науках»: когда читаешь сегодня отписки бюрократов, не чувствуешь ни «ортодоксальности», ни «либеральности», зато несет острым запахом интереса. Так и критики современные: они не левые, не правые, они пропахшие лоббированием: сразу ясно, кто кому свой, кто чужой.