Лев Аннинский - Русские и нерусские

Почему?

Потому что в любую секунду на роток может быть снова накинут платок, в красноречивые уста забит кляп, на мысль наложен очередной мораторий. Вовсе не только «сверху»! «Снизу» тоже — от страха масс, качающихся меж разнонаправленными идеями.

В ответ на гнет либеральность становится самоцелью. До тех пор, пока уста вновь не разверзнутся, и «свобода от.» (от мерзости гнета) не повернется вопросом: «свобода для.» (для чего? Что вы хотите поджечь, господа?)

С потрясающей экспрессией эту служебно-процедурную роль либерализма описывает Сергей Гандлевский:

«Либерализм — великий опреснитель. На такие малости, как религия, искусство, смерть, тщета людского существования, у либерализма как бы не хватает воображения — он слишком положителен и недалек.

Умеренный и аккуратный либерализм с переменным успехом пытается обуздать страстную и неразумную человеческую природу. Чья возьмет? Лучше бы ничья не брала. Окончательная победа либерализма как общественного устройства, но в первую очередь в головах, будет означать абсолютное торжество выхолощенного самодельного распорядка, процедуры над сутью и смыслом происходящего — что-то вроде тепловой смерти, тихой эвтаназии.

Когда провозглашалось, что советские люди — новая историческая общность, это было сущей правдой. Но и либерализм оболванивает человека ничуть не меньше, только не из-под палки, а по-хорошему. (Что, замечу в скобках, уже немало: все-таки анестезия».

У меня два вопроса по поводу столь убийственной филиппики. Почему либерализм, столь благородный и возвышенный по окрасу, кажется до отвращения пресным, прохладно-теплым («изблюю его из уст моих!»)? Почему ситуация с ним столь крута, что если не удастся изблевать, то нужна анестезия?

Потому что тошнотворным он кажется с тех полей, на которые не смеет ступить. А испепелить его хочется, когда он со своим прохладно-теплым градусником на эти раскаленные поля лезет.

И при этом хочет остаться либеральным! Хотя, по мнению Гандлевского, «не имеет ни цвета, ни вкуса, ни запаха».

Я хочу продолжить филологические изыскания, но не раскапывая корни, а ища семантические связи. Вот синонимы: демократия, политкорректность, толерантность. Кинем блесну с того берега: получим терпимость, воспитанность, а по существу — кучу кратий и архий. ноне либерализм.

А антонимы у него какие? Мракобесие, отсталость, цинизм. А если построже, то: реакционность, деспотизм, тоталитаризм, консерватизм. Пробуем обратный ход: от мракобесия — к просвещенности, от отсталости — к прогрессивности, от цинизма — к мечтательности, романтичности, идеальности. То есть, обратные лучи рассеиваются в семантическом пространстве, никак не желая скрещиваться на либерализме.

Правильно заметил Анатолий Вишневский:

«Глубокая мысль — это такая мысль, противоположная которой — тоже глубокая».

Но если противоположная разбегается по разным поверхностям. Впрочем, нет. Имеется антоним либерализма, внятно и соразмерно ему противостоящий: это — антилиберализм.

Решили задачку! Змея кусает свой хвост! Либерализм смотрится в кривое зеркало, чтобы хоть как-то ощутить себя самим собой.

В сущности, это и Наталья Иванова признает:

«Антилиберальный проект, в отличие от размытого, до конца не отрефлектированного либерализма, существует в формах массовой культуры и пользуется массовым спросом».

В этом справедливом утверждении мне хочется откомментировать одно слово: «проект». Поскольку ни идеи, ни идеологии, ни системы фундаментальных ценностей в либерализме ухватить не удается, — чуткие литераторы начинают сдвигать туда-сюда слово. «Лучше говорить о дискурсе» (Алла Латынина). «Давайте говорить о формате: формат — это, коротко говоря, поэтика текста, определяемая его прагматикой» (Глеб Морев). Ах, значит, «дело в техниках работы на публику! (догадывается Борис Дубин). Пиар, промоушн, брендинг.»

Чемпионом все-таки остается «проект». Акунинские книги — проект. Но это не литература! А мы и не говорим, что литература. Мы говорим: проект. Что ж, в этом есть фатальная логика. «Что-то слышится родное» (дразнит собеседников Александр Мелихов). Либерал «воспринимается как космополит, эгоист, гедонист и попуститель». А консерватор? «Этатист, ура-патриот и неосоветский реваншист». А может, это просто шпана? Обычная уличная шпана? Именно! — подхватывает Мелихов. — «Благодушной картины мира и не может простить либералу человек озлобленный». Марк Липовецкий отвечает с запредельной невозмутимостью: «Это не что иное, как описанная Лотманом и Успенским бинарная логика русской культурной динамики». — Маятник!! - «А вы что, хотите жить, как в Европе?» — Сейчас Мария Ремизова ему врежет: «А плевка в лицо коллективному избирателю прямо с телеэкрана не хотите?»

Драматургически все получается очень выразительно. Страсти кипят, предмет все время ускользает, спорящие жалуются на сложность терминологии, делают «в отсутствие идей и слов демонстративные жесты», а некоторые даже «не понимают, зачем эта встреча» (издатель Игорь Захаров, человек деловой и трепа не выносящий, прямо спрашивает: «А вы проживете на деньги покупателей вашей продукции?»).

Вроде бы говорить не о чем, но «чарующий потенциал слова» так завораживает, слово «либерализм» так ласкает слух, что потерять его никак нельзя. И грузят его, это ускользающее слово, заваливая реальными эмоциями, доводами. жестами!

Получается великолепный суп из топора. Ну, поскольку варят его либералы, то это отнюдь не тот топор, которым можно зарубить старуху-процентщицу. скорее уж это ножик для очинки перьев. Хотел было сказать: нож для разрезания книжных страниц, да вовремя осекся, вспомнив, какую роль сыграли такие ножи 11 сентября 2001 года в небе над Нью-Йорком.

А теперь, оставляя базисные ценности в стороне (то есть в кастрюле), выловлю те приправы, которые в данном случае и определяют для меня весь вкус.

Поскольку последний обещанный нам плевок должен прилететь с телеэкрана, подхватываю тему.

Слово — эксперту:

«Что сейчас говорят московские суперкрупные издатели? Что до города с полумиллионным населением они еще будут из Москвы дотягиваться, а ходить — нет, не будут, это слишком дорого и накладно. В двадцати крупных городах, в Москве, в Питере на наших глазах возникают новые аудитории. Но их надо отследить, надо наладить какие-то каналы регулярного взаимодействия с ними. Дальше, за рамками этих групп, — разрыв, провал, ничейная земля. А еще дальше — так называемое общество зрителей. Это люди, которые четыре-пять часов в день смотрят первые два телевизионных канала. Ни у одного книгоиздателя сегодня нет такой возможности дотянуться практически до каждой семьи» (Борис Дубин).