Самуил Лурье - Взгляд из угла

Тяжелый рок России, как я полагаю, — перепроизводство под- и просто полковников ГБ. Их сделалось так много, что они уже не помещаются за и под сценой, лезут — на. И, конечно, толкаются.

Взять хоть эту неделю. Одного застрелили в центре Москвы. Другого отравили в центре Лондона. Третий доходит в лагерном ШИЗО. А четвертый за всех отдувайся.

Застрелили (приказали застрелить, какая разница) — без сомнения, такие же полковники. В лагерь и в ШИЗО сунули сослуживца — они же, а кто еще (а не болтай про какие-то взрывы каких-то зданий). Но вот отравили — ну абсолютно невозможно даже предположить, что за существа. Настолько невозможно, что давайте лучше считать: необъяснимый несчастный случай. Полковник слишком много разговаривал — и в рот ему попала атомная бомба. Режиссер же закулисы подстроил так, чтобы смерть приключилась день в день когда надо. И сам написал предсмертное письмо.

Кстати: лично я не особенно удивлюсь, если этот режиссер, когда Скотланд-Ярд его достанет, окажется в чине генерала. Кто-то же должен играть и полковниками.

Конечно, я понимаю: человек, поступивший на службу в контору, по сравнению с которой испанская инквизиция — не более чем живой уголок, да и немецкое гестапо — замнем для ясности, — что такой человек сам исключил себя из человечества. По глупости молодых лет, по темноте невежества — не важно. Все равно ничего уже не поделаешь: с совестью покончено. Остается только то, что там (по аналогии с внешне похожей вещью из мира людей) называют честью.

В общем, это все неинтересно. Главное, что в наши дни этот персонаж — взамен совести наделенный куском тайной власти — страшно размножился и оккупировал жизнь. И сделался заметен и виден насквозь. И выяснилось, что у него иной раз едет крыша — от больших ли денег, от избытка ли порочащих сведений. Плюс крайне узкий интеллектуальный кругозор. (Отбирали-то их не по способностям, а за готовность.) Плюс мизантропическое чванство.

То есть постепенно подтверждается на опыте и становится очевидным фактом то, что прежде было всего лишь априорной аксиомой: политическая полиция не может успешно управлять государством — качество ее персонала не таково. Лет, я думаю, через семьдесят или даже пятьдесят — если органы не примут превентивных мер — с ними, чего доброго, поступят, как со старухой партией, чьим орудием они притворялись.

Ступайте с миром, скажут им, на все четыре стороны. Что же касается ваших преступлений — мы все забыли, да и не помнили никогда.

Все равно — отравленного жаль. Именно по человечеству.

Городской — особливо же столичный — пейзаж весь испещрен огненными знаками. Точно не по улице плетешься, а возлежишь на Валтасаровом пиру: по карнизам зданий, как горящие крысы, бегут цифры: часы, минуты, градусы, котировки валют.

Дескать, обратите внимание, на каком вы свете. Какое, милые прохожие, у нас тысячелетье на дворе. И на температуру атмосферы в юдоли сей.

Век информационных, блин, технологий. Зашедших настолько далеко, что, увидав на одной из московских стен вмещенный в одну-единственную фразу, но исчерпывающий анализ политического содержания минуты, — я даже не удивился, только пришел в восхищение.

Фраза гласила: Далеко распростирает Химия руки свои в дела человеческие!

Ни дать ни взять — монолог Полония. Который 210.

Буквы не светились, я подошел поближе — разобраться, как они нанесены на штукатурку, — и разобрал подпись: Ломоносов. Оказалось — просто цитата. Из бронзы обыкновенной. Украшает фасад соответствующего НИИ.

Надо бы обязательно, не правда ли, обвить этими же словами (только лучше золотыми) новый символ Петербурга. Когда г-н М. с г-жой М. восставят его из топи охтинских блат на показ Европе: а вот тебе, старушка Европа, энергетический шиш! Гляди, как переливается красками его крайняя плоть. Не забывай, что химия далеко распростирает.

Но это все дела столиц. В которых витии гремят, а им за это почти ничего не бывает, — разве что иногда щелкнет контрольный выстрел, но это во избежание вреда. А приносишь пользу — живи, не бойся. Особо полезным витиям даже вручают дипломы в красивых рамках.

Я же провел прошедшую неделю в России. Попутешествовал, как все равно Радищев, по сугробам из бумаги — в моем случае плохой, газетной.

Поскольку люди, в том числе грамотные, живут повсюду. И некоторые из грамотных не могут ни в каких условиях жизни удержаться от соблазна описывать то, что видят вокруг. (То есть безобразия.) Наиболее отчаянным из этих бесполезных писак тоже, не поверите, вручают раз в год дипломы — правда, без рамок. На дипломах написано: премия имени Сахарова за журналистику как поступок. И кто состоит в жюри, тот, значит, все это и читай.

А как читать — главное, как, спрашивается, назначать победителей, когда, вот, статейка из такого-то района Брянской области прямо начинается с хладнокровного такого сообщения:

"Человек, рискнувший в нашем районе противостоять — словом ли, возражением, несогласием или публикацией критических материалов о жизни района, — главе района ФИО, может считать себя мертвым".

Собственно, тут тексту — любому — и конец, подробности не так уж интересны, а желательно, чтобы автор поскорее отряхнул прах данного района со своих ног.

Вместо этого — и даже как бы взбодрив себя таким адреналином, — он усаживается поудобней и принимается за дело: именно что противостоит. Разбирает разные, значит, резолюции этого самого ФИО, и кому от них выгода, а кому слезы. Мало этого — печатает то, что получилось, там, где работает, — в местных крошечных "Вестях" или, там, "Фактах". После чего уже ФИО, в свою очередь, берется за него всерьез — и нет повести печальней, и совестно, что ничем не помочь. Будь ты хоть сам Герцен. Потому что кирпич тверже даже и Герцена, не говоря уже, что у ФИО в Москве брат-1 — золотые лампасы по голубому.

Вообще, руководи РФ я — тоже не читал бы провинциальную прессу. Во всяком случае, такую — безрадостную, то есть бесполезную. Хорошо еще, что безобразия так однородны, а то ведь разошелся бы ум.

Все знакомо до боли зубной: нагло-корыстная, низкопродажная администрация, растленная судебная власть, организованная преступность как правопорядок.

Все еще доедают имущество страны, вырывая друг у дружки из пастей куски полакомей. А в некоторых кусках имущества застряло население. Тем хуже для него.

Как житель городской, я сильней всего увлекся историями сельскими. С их вот именно сельской простотой.

Скажем, был колхоз — стал (естественно, на бумаге) агрохолдинг: три деревни, два села. Холдингам же свойственно впадать в банкротство, поскольку для этого нужна только круглая печать и при ней менеджер, которому ничто человеческое не чуждо. По той же самой причине, при помощи той же самой печати обанкротившийся холдинг можно и продать. А потом — бумага, как человек, все терпит, — и перепродать пару раз для верности.