Журнал Русская жизнь - Будущее (август 2007)

Открывает она - нашампуненная такая муреночка, звездатая, супер. Под вешалкой мнется глист в потниках, точно не перенс. «Он уходит уже, это Ромашов, ты хотел на него посмотреть». Хер-два я хотел, было б на что смотреть, щелочь галимая. Бормочет «здра», насовывает кеды и шмыг ссыкливо на лестницу. Недолго этому залупону шмыгать, вот выбью себе вазэкт и турну его на Ленинградское к шмарякам, а станет кобениться, отмурцую.

«Не надо, не снимай». Хы, будто я собирался. Тянет меня в комнату. Перешагиваю порог и вытаскиваю из-под мышки кирпич в глянцевом переплете за семьсот пятьдесят. «Подарок вам, короче. Новый Чугуненко».

Вчера отмечали Настину днюху. Карточки ее родаков не резиновые, и мы купили вина на рынке, из-под полы. Я в слюни была. Валялась в ванной на кафеле, пыталась раздеться. Меня кока-колой облили, и Настя, бухая, грязной шваброй меня вытирала. В общем, оборжались до колик. Но под конец я чего-то загрустила и стала звонить Ромашке, сама не знаю зачем, и что говорила, не помню.

Сейчас Ромашка столкнулся с Саней в прихожей и немного накуксился; ерунда, отойдет. Главное-то у него останется. А мне надо думать о собственном будущем, я не идиотка до старости с папой в двухкомнатной гнить. Насчет Сани мне все девки завидуют, и даже госпожа Гун, наша участковая, говорит, что за ним я материально и социально не пропаду, государственная гарантия. Между прочим, Саня не такой уж несообразительный, я ему ставила старые диски Меладзе, ну, из самых заумных, и он не бесился, а молча слушал. Если ему объяснить, он поймет, что раньше в музыке было много интересного и кроме рэп-попсы. Он и читает быстро, почти без запинки, так что можно впрок прихватить для него какие-нибудь книжки с папиных стеллажей. Мало-помалу появятся темы для разговоров, а больше-то ничего и не нужно. Ромашка, солнышко, ты же не веришь в эти бредни про вазэкт.

Едва он возник в гостиной, мне показалось, что воздух в ней захрустел, будто перед грозой. Пора уж привыкнуть, однако при близких контактах с ними кости наливаются электрическим зудом. По-прежнему; как двадцать пять лет назад, когда такие контакты были исключительно редки (ведь мы с ними либо жили на разных территориях, либо ходили по одним и тем же улицам в разное время суток), и как пятнадцать, когда сумеречные обитатели городских окраин начали свою, пока еще стихийную экспансию в центр и на дневной свет, размывая и вытесняя нас.

Уселся напротив меня в характерной позе: предплечья крест-накрест, колени разведены под тупым углом, пах выставлен напоказ; материя брючной проймы гульфиком облепляет короткий и толстый член. Подбородок влажен: только что от кайфомата, наверное. Звук его голоса заставил меня поморщиться; они неизменно орут, форсируют связки, точно у бурной реки или на ураганном ветру. Слабый, но терпкий запах, не то чтобы неприятный, но какой-то глицериновый.

Презентовал мне роскошно изданный сборник решенных сканвордов от знаменитого бестселлериста Чугуненко. Чугуненко специально делает в словах по вертикали грубые грамматические ошибки, чтобы по горизонтали получалось смешно. Романы, повести, стихи, воспоминания теперь не публикуются: нерентабельно, слишком низок спрос. По аналогичной причине закрылись новостные программы на всех федеральных каналах кроме Первого китайскоязычного и информационные веб-ресурсы, перестали выходить бумажные СМИ. Ну, почти перестали: завтрашний зятек брезгливо потрогал оставленный мною на диване свежий выпуск «Эсквайра» - расширенный, шестнадцатистраничный. «Дрянь газетка, ей и жопу начисто не подотрешь, гау-гау-гау!»

Перед его визитом, чтобы успокоиться, я читал в «Эсквайре» колонку Гришковца, мудро-просветленную, в окуджавских традициях. Колонка посвящалась ротвейлерам; главный редактор доказывал, что эти собаки не столько устрашающи, сколько прекрасны. Убаюканный его оптимистической интонацией, я почти забыл, как ротвейлеры умертвили Тиночку, которую мы с огромными сложностями выписали щенком через германское консульство (в России на такс нет спроса). В тот жуткий год мы то и дело натыкались в палисаднике на растерзанные трупы терьеров, такс и болонок, а в декабре Маша подала документы на натурализацию и уехала на ПМЖ в Астану. Нам с Катей вышел отказ, и мы до сих пор прозябаем в эпицентре «русского чуда» - неуязвимой демократии, где стопроцентная лояльность масс сочетается с экспоненциальным ростом ВВП.

Катя и Саня имитируют родственную беседу. Вдвоем они смотрятся отвратительно, но прав ведь, прав Гришковец, совет им да любовь. Господи, Господи. Глядишь, и у меня все худо-бедно устроится: прораб Ли Юнь обещал ходатайствовать о моем переводе из краснопресненского в бутовское СМУ. Если выгорит, закончится ежедневная пытка поездок в центр. Помоги, о уснувший, несуществующий, сжалься, пощади старика.

Мое функциональное реноме - щелочь. От слова «щелка». Я не обижаюсь; напротив, горжусь. Кто-то дальновидный наверху вовремя смекнул, что у потомства теперешней элиты руки и мозги будут чем дальше, тем кривее, зато обеспечение воспроизводства этнически близких работяг - вопрос первостепенной важности: вымрут они, развалится и вся процветательная машинка. Заставить элиту пользоваться контрацептивами труднее, чем выучить зайца играть на рояле; поэтому в центральных продмагах и жральнях все съестное пропитано добавками, которые вызывают у двуногих самцов катастрофический нестояк. Официально объявлено, что эти добавки необходимы для защиты от десятков губительных эпидемий, а над устранением досадного побочного эффекта бьются фармацевты, временно импортированные из Юго-Восточной Азии. По слухам, нормальную пищу и льготную виагру выдают в неких потайных спецраспределителях по предъявлении справки о стерилизации, однако эти слухи беспочвенны: добровольная вазэктомия строго-настрого запрещена, дабы не причинять ущерб позитивному имиджу страны. Так что всерьез ревновать Катю к Сане, в сущности, глупо. Но стоит мне представить, как он сыто, по-хозяйски наблюдает за нашими занятиями любовью, стоит допустить, что моего и Катиного ребенка зачислят в элитарную гимназию-дебилоделку, под грудиной распускается жгучая актиния ненависти.

Я дождался его у подъезда, догнал и ткнул в спину отверткой. С усилием вынул и еще раз ткнул. «Ромашка! Саня! Ромашка! Саня! - закричал сверху знакомый голос. - Саня, Саня, Саня!» - «Сдохни, - шептал я в такт, - сдохни, сдохни, сдохни».

Вру. Не догнал, не ткнул. Я тряпка, мокрица, конформистский слизняк. Да и отвертку мне из мастерской ни за что не разрешили бы вынести. А коли и разрешили бы - один Саня погоды не сделает, тут требуется уничтожить сотни, тысячи Сань. Плетью обуха не перешибешь. Покачивая торсом, будто метроном в темпе анданте, кроманьонец увесисто зашагал вдоль газона, поравнялся с кайфоматом, притормозил и засунул голову в его квадратный лоток.