Журнал Русская жизнь - Интеллигенция (февраль 2008)

В те годы я преподавала словесность в школе, но в школе не совсем обычной. В ней когда-то училась Зоя Космодемьянская, и школа носила ее имя. Директор, Николай Васильевич Кириков, депутат Моссовета, был председателем Школьной комиссии в Моссовете. Школа стала своеобразным питомником руководящих комсомольских работников и депутатов всех рангов - от районных до Верховного Совета СССР. Огромную территорию школы, основную часть которой составлял роскошный фруктовый сад, ограждала металлическая фигурная решетка, выкрашенная серебряной краской. Пакеты с фруктами преподносились первоклашкам в день их первой школьной линейки. Остальная часть вручалась всяким начальникам, полезным для школы людям - пустячок, а приятно! Бесконечные делегации, среди них много иностранных - коммунисты из разных концов мира. Их приветствовали в огромном зале, прекрасный хор пел популярную тогда песню «Москва-Пекин».

Однажды я нос к носу столкнулась с Хрущевым - ему и его свите директор показывал наш сад.

Я оказалась в этой школе случайно. Мыкалась без работы: несмотря на русскую мать и донельзя обрусевшего отца-еврея, уроженца Петербурга (дед мой был «николаевским солдатом»), я в 1940 году почему-то записалась еврейкой, то есть являла собой «инвалида пятого пункта» - евреи еще ухитрялись шутить.

Порекомендовала меня в ту школу Фрида Вигдорова, ее очень уважали в педагогических кругах. Книга Л. Т. Космодемьянской, матери Зои, фактически была написана Фридой. В школе произошел какой-то конфликт, и одна из лучших словесниц города Вера Новоселова ушла в середине года, хлопнув дверью.

С детьми я сразу нашла общий язык. В том микрорайоне было много бараков (строительство хрущоб было еще впереди), но мои новые ученики были на редкость интеллигентными - много читали, говорили на хорошем русском языке. Надо отдать должное директору, он делал многое для детей: в нашем зале видный музыковед, профессор консерватории проводила цикл лекций-концертов с участием прекрасных музыкантов; мы водили детей в Третьяковку, и там лучшие экскурсоводы, в контакте с учителями, знакомили наших детей с историей русского искусства.

Но среди учителей я чувствовала себя чужой. Было принято после занятий часами толкаться в учительской. Вместе отмечали пролетарские и иные праздники, на которых непременно четыре немолодые дамы исполняли ритуальное песнопение с рефреном: «Все четверо, четверо любим мы вас!» Кириков обожал подхалимаж.

Приятельские отношения у меня сложились лишь с Зинаидой Николаевной Кулаковой. Она побывала на моих уроках, сделала несколько критических замечаний, дала полезные советы и предложила работать слаженно, как они работали с ее ушедшей подругой.

И еще Зина мне сказала: «Кена, будь осторожна. Инна Васильевна (наша коллега, тоже преподававшая русский язык и литературу) - стукачка. Похоже, ее поймали на крючок, когда она сгоряча шумела по поводу подписки на заем». Я поблагодарила Зину и намотала на ус.

По мере того как антисемитская кампания набирала обороты, мое положение в школе стало осложняться. Каждое утро я волевым усилием заставляла себя одеться и пускалась в дорогу к месту службы, стараясь не глядеть на колеса трамваев.

Как- то завуч сделал мне замечание, что я слишком много внимания уделяю западной литературе в ущерб русской (в программе тогда был Шекспир). Я нашла, что ответить, и Зина не промолчала. Когда я входила в учительскую, возбужденные разговоры смолкали. Но постепенно стесняться перестали, Инна Васильевна говорила при всех, но явно для меня: «Больше всего мне детей жалко…» А потом мне одной в коридоре: «А что говорит ваш папа по поводу этого ужаса?» Отвечала твердо: «Что он может говорить, папа мой, он целиком доверяет товарищу Сталину». Отстала.

Преподавательница географии, дама с внешностью Екатерины Великой, в моем присутствии рассказывала антисемитские анекдоты, по-моему, неостроумные и довольно гнусные. Еще недавно я позанималась с ее внучкой, и она подарила мне, посоветовавшись с Зиной, томик Боратынского. То директор, то завуч рассказывали анекдоты про Рабиновичей и Вайнштейнов, обязательно жуликов и мерзавцев. На собрании учителей вдруг поставили мой отчет о классном руководстве. Думаю, хотели подвергнуть меня экзекуции. Но не получилось - я работала на совесть.

А когда в 1952 году я вернулась из отпуска, перед самым началом занятий секретарь мне протянула приказ: «Вы уволены». В коридоре кто-то мне шепнул: «Немедленно иди к профоргу, тебя уволили незаконно - должны были предупредить перед отпуском». Профорг вышла из кабинета директора и сказала мне: «Приступайте к урокам - приказ аннулирован». Что было, то было.

Начало пятидесятых… Статейки про театральных критиков-космополитов казались мне невинными шуточками. Настала пора массового увольнения с работы сотрудников-евреев (из так называемых идеологических учреждений) независимо от заслуг и талантов. Начались аресты, и наконец пришла пора «врачей-убийц». Помню, одна тихая молодая учительница сказала: «А я еще не верила…» Во время наших частых вечерних прогулок с Фридой Вигдоровой мы делились с ней впечатлениями от происходящего. И вот почему-то именно эта фраза - «А я еще не верила» - произвела на Фриду самое тяжелое впечатление.

Но были и приятные неожиданности. Преподавательница истории и секретарь парторганизации Раиса Васильевна не вызывала у меня симпатий: грубоватое лицо с некрасиво вздернутым носом, всегда один и тот же выглядевший казенным пиджак… И вот представьте, Раиса Васильевна, в отличие от большинства коллег, не безмолвствовала, когда директор начинал свои разговорчики про Рабиновичей. Она тут же вмешивалась: «А я вот знала на фронте одного Иванова, ну и трус же был, и пройдоха к тому же. Дезертировал в конце концов».

Однажды нам, классным руководителям, велели провести с учениками беседу о «врачах-убийцах». Я шла как на казнь. Не могла же я сказать детям, что не верю в эти провокационные выдумки. Но мои семиклассники не дали мне открыть рот и загалдели: «Да не надо!… Зачем? Мы и так все понимаем». Зина мне потом рассказала, что Раиса Васильевна во всех классах, где преподавала, провела беседу, говорила об имеющих место «перегибах», что плохих наций не бывает, напомнила и об интернационализме.

Я посмотрела на нее другими глазами…

А когда вождь опочил и воздух несколько очистился, я подошла к Раисе Васильевне и сказала, как она мне помогла, поблагодарила. А она мне: «Пустяки. Иначе и быть не могло». Но явно была тронута. Мужества этой бывшей фронтовичке было не занимать.

Пожалуй, закончу описание этого мрачного времени еще одним светлым штрихом.