Журнал Русская жизнь - Тираны (апрель 2009)

На фоне кризиса национальное государство внезапно оказывается единственно возможной и необходимой основой для восстановления экономики. Однако встает вопрос о том, каким будет это государство, на основе каких принципов и в чьих интересах оно будет осуществлять свое вмешательство? Опыт Великой депрессии показал, что ответом на кризис рынка может быть как либеральный прогрессизм «нового курса» Ф. Д. Рузвельта, так и политика «Народного Фронта» или, напротив, фашистский тоталитаризм.

Кризис начала XXI века грозит оказаться не менее масштабным, продолжительным и острым, нежели Великая депрессия 1929-1932 годов. Хуже того, глобальный финансовый кризис 2008 года уже превзошел показатели биржевого краха 1929 года, точно так же, как спасительные меры по огосударствлению финансовых институтов, предпринятые правительствами по всему миру - от России до США, - оказались беспрецедентными. Эти меры, однако, показали не только значение и необходимость государственного вмешательства, но и полное отсутствие механизмов гражданского контроля за действиями государства. В сложившихся обстоятельствах огосударствление экономики служит ровно тем же целям и интересам, что прежде - разгосударствление. Иными словами, речь идет о спасении корпоративных элит за счет общества. На сей раз спасать их приходится от самих себя, точнее - от результатов собственной деятельности, но социальная сущность политики от этого не меняется.

Ключевым вопросом для будущего демократии является социальная (в широком смысле - классовая) природа власти. Государственная власть упорно старается представить себя исключительно технической структурой, осуществляющей «объективно необходимые» меры в рамках «узкого коридора возможностей». Дискуссия сводится к минимуму, объективный смысл проводимых мер не обсуждается.

Однако кризис - хороший учитель. Он заставляет людей задавать вопросы. И если в конце кризиса мы увидим все же не торжество тирании, а восстановление демократии, то произойдет это благодаря борьбе за экономическую политику государства.

Нравится нам это или нет, но человечество вступает в новую эпоху конфликтов, кризисов и революций, в ходе которой нам предстоит увидеть разрушение значительной части привычного мира и возникновение нового. Крушение коммунистических режимов в 1989-1991 годах было не концом современной политической эволюции, а лишь концом истории ХХ века.

Торжество демократии и свободы совершенно не гарантировано, более того, оно в высшей степени проблематично. Формула Розы Люксембург «социализм или варварство» приобретает в наши дни зловещую актуальность, особенно на фоне позорной деморализации сторонников социализма и, в более широком смысле, левого движения.

Однако, если даже будущее свободы остается под большим вопросом, у нас остается достаточно оснований, чтобы верить в него и не терять надежду. Перспективы демократии спорны, туманны, но они есть. Кризис создает новые опасности, открывает перед нами новые возможности, но самое главное - налагает на нас беспрецедентную ответственность. Мы не просто обязаны повторять заклинания о своей приверженности ценностям свободы, просвещения и социальной справедливости, но действовать ежедневно, защищая и утверждая их.

В завершающей части «Фауста» Гете вложил в уста своего героя знаменитые слова: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой». Самое главное здесь не жизнь и свобода сами по себе, а то, что защищать их приходится постоянно, ни на минуту не успокаиваясь.

Именно в этом главный принцип демократизации, вокруг которого разворачивается историческая борьба нашего времени.

Унизить, завиноватить, обидеть

- Я ща умру, - прошептала Ирочка и промокнула декольте мятой распечаткой.

Я тоже не мог. Во мне тогда было около девяноста кеге живого веса при росте в метр семьдесят. А в комнате стояла сущая баня: шли последние дни отопительного сезона. Советская власть тогда уже кончилась, но институт еще жил, и топили по графику, - а потому в институтских батареях урчал крутой кипяток.

Теоретически можно было бы открыть окно. Но тогда Нина Евгеньевна устроила бы истерику, а это было еще хуже.

Нина Евгеньевна была, что называется, мымрой. Такой, знаете ли, типичной - вплоть до заколки в седых волосах. Как и полагается мымре, она мерзла. Мерзла она все время, но особенно почему-то в жару. В таких случаях она самолично закрывала все окна, предупреждая сквозняки, и еще потом долго, с чувством прокашливалась и проперхивалась в своем закутке, зло зыркая окрест.

Нечего и говорить, что Нина Евгеньевна не вызывала у меня добрых чувств. Она их ни у кого не вызывала. Но претензий к ней ни у кого тоже не было - потому что непонятно было, как их предъявить. В самом деле, ну что тут криминального, что человек мерзнет.

Еще запах. Он всегда шел из ее угла - не всегда сильный, но, как бы это сказать, проникающий. Особенно мучилась Ирочка, у нее был хороший нюх. Запах чуяли и другие, но по советской привычке уважали старость.

Я со вздохом придвинул к себе лоток с распечатками, настраиваясь на долгую муторную возню. Тут со стола ящеркой соскользнула ручка и радостно убежала в неудобное место.

Другой у меня не было, и я полез за ней.

Мне никогда не приходило в голову заглядывать под стол Нины Евгеньевны. Но тут, корячась и пытаясь достать упавшее, я волей-неволей кинул взгляд в том направлении.

Я увидел тощие старушечьи ноги в кремовых колготах, болтающиеся в воздухе. И то, из чего они были извлечены, - измызганные женские меховые ботинки, заботливо пододвинутые к самой батарее.

От них- то и воняло.

Сапог, раздавливающий человеческое лицо. Дикий крик истязуемого. Хруст французской булки во рту палача, хруст затылочной кости очередной его жертвы. Станицы, пылающие четвертые сутки, и черные тени карателей в языках пламени. Огонь, веревка, пуля и топор. Вот примерный набор образов, который возникает в уме при слове «тоталитаризм». Или «тирания».

Дальше начинаются различия, даже в рамках советского опыта. Человек интеллигентный вспомнит передовицу «Правды», хрипящий приемник с настоящей правдой внутри, заглушаемый проклятым режимом, и недоступность булгаковского зеленого томика. Человек попроще - очереди за колбасой, мокрую авоську, ну и какую-нибудь первомайскую демонстрацию. Старый опер проворчит под нос, что «зато порядок был», а какой-нибудь академик, доживающий свой век на даче с протекающей крышей, встрепенется и скажет, что синхрофазотроны тогда строили отменные и на телескопах не экономили, равно как и на зарплате людей науки, не то что сейчас. А историк достанет какие-нибудь свои бумажки и начнет долго и нудно доказывать, что советский строй по-настоящему тоталитарным не был никогда, и ведь докажет, зараза.