Роман Тименчик - Что вдруг

Купченко В. «Мы избрали иную дорогу». Письма Марии Шкапской М.А.Волошину // Русская мысль (Париж). 1996. 7-13 ноября. По рассказам, идущим из семьи Шенгели, это его стихотворение о Гумилеве стало причиной вербовки его в осведомители ( Шаповалов М . В «четырнадцатизвездном созвездии» (Поэт Георгий Шенгели) // Лепта. 1996. № 20. С. 167, 172); стихотворение это пока не разыскано.

Раздраженный лицемерием своих коллег по цеху, об этом говорил Александр Гитович: «Беда некоторых поэтов и критиков состоит в том, что, оставаясь наедине, они предпочитают Гумилева и Цветаеву, а, выходя на трибуну, клянутся Маяковским!» (Разговор о поэзии: Дискуссия в Союзе писателей // Литературная газета. 1948. 31 марта).

Гнедин Е . Между двумя мировыми войнами // Известия. 1931. 3 августа.

Гнедин Е. Записки очевидца. Воспоминания. Дневники. Письма. М., 1990. С. 639–640.

Незнамов П . Система девок // Печать и революция. 1930. № 4. С. 77.

Друзин В . О многих поэтах. В порядке дискуссии // Ленинградская правда. 1927. 26 июня. «Не тебя ль с улыбкою Мадонны» – из стихотворения Н. Бутовой «Беатриче» (Альманах Ларь. Стихотворения. Л., 1927. С. 12).

Друзин В . Кризис поэзии // Жизнь искусства. 1929. № 17. С. 6. Ср. и позднее: «В наши дни имеется немалое количество поэтов, умеющих состряпать сколько угодно пейзажиков по Гумилеву или изощреннейших самодовлеющих деталей “не хуже Пастернака”» ( Друзин В . Так мы живем // Красная газета. 1931. 17 января). Отметим, что Валерий Павлович Друзин (1903–1980) в феврале 1968 г. как зав. кафедрой советской литературы Литературного института им. Горького, профессор, вместе с писателем Владимиром Павловичем Беляевым (1909–1990) подписали заявление Павла Николаевича Лукницкого (1902–1973) на имя Генерального прокурора СССР Романа Андреевича Руденко (1907–1981) с просьбой рассмотреть дело Н.С. Гумилева и определить возможность его реабилитации. Дело Н. Гумилева было изучено первым заместителем Генерального прокурора М.П. Маляровым. «Результаты рассмотрения – в принципе благоприятные, – записал П.Н. Лукницкий, – не были, однако, практически реализованы» ( Лукницкая В . Любовник. Рыцарь. Летописец (Три сенсации из Серебряного века). СПб., 2005. С. 340).

Уткин И . Снимите очки! О редакторах «со вкусом», о попутническом середнячестве, о комсомольских запевалах и борьбе за литературные кадры // Комсомольская правда. 1929. 14 сентября.

Барриль Л . В плену эстетизма. О ленинградском литературном молодняке // Комсомольская правда. 1929. 17 ноября.

Штейнман З . Саблями по воде // Смена. 1929. 15 декабря.

Уткин И . Признаю свои ошибки // Комсомольская правда. 1929. 21 декабря.

Литературная учеба. 1930. № 5. С. 105.

Коротич В . Двадцать лет спустя. М., 2008. С. 27.

Предлагая рассматривать нижеприведенный текст рецензии, напечатанной в газете «Царскосельское дело» 23 ноября 1907 года, как, до известной степени, возможно, – и далее еще несколько слов, обозначающих сугубую предположительность, половинчатость и неуверенность, – принадлежащий перу Николая Гумилева, я отдаю себе полный отчет в том, что основное побудительное движение к такой атрибуции вызывает в памяти тот тип аргументации, который в истории текстологии известен по лозунгу «А если не Пушкин, то кто бы еще мог так…» и, в частности, например, проявился при вручении Набокову авторства «Романа с кокаином» 1.

При этом материал всячески сопротивляется подобному предположению – в письмах Гумилева к Брюсову за это время, своего рода подробных творческих самоотчетах, такой дебют на поприще литературной критики не упоминается. А главное – в «Царскосельском деле» предлежащий текст подписан «К.Т.», и единственное, что я мог бы противопоставить контраргументу этого криптонима, – это гипотетическую ситуацию передачи в редакцию местной газеты заметки незнакомого автора (обосновавшийся в то время в Париже, Гумилев приезжал в родной городок летом 1907 года). В гумилевском почерке «Н.» могло читаться как «К.» – так, вероятно, произошло в редакции «Тифлисского листка» в 1902 году, где шестнадцатилетний автор напечатался впервые как «К.Гумилев» 2(впрочем, остается вероятность, что редакция титуловала гимназиста «Колей»). Виселица прописного глаголя тоже могла привидеться Т-образной. Сознавая недостаточность этой аргументации и дефицит третьей точки (по Гаспарову), я в свое время и не включал этот текст в составленные мною тома критической прозы Гумилева.

Что же касается аргументации «от содержания», то, – скорее пародируя принятые в таких случаях отмычки, – можно было бы обратить внимание на дважды упомянутого Эдгара По, «великого математика чувства» 3, о котором Гумилев писал Брюсову в год окончания гимназии: «Из поэтов люблю больше всего Эдгара По, которого знаю по переводам Бальмонта, и Вас» 4, и в котором Ахматова подозревала источники вдохновения Гумилева 5, если бы не учитывать еще не изученный, но явно существовавший в России в это время истовый культ американца – например, тогда Анна Ивановна Чулкова (впоследствии – Ходасевич) называет своего сына в честь Эдгара Аллана – Эдгаром. Среди эдгароманов, одного из которых выразительно вспоминала Мария Моравская 6, мог бы оказаться и «К.Т.» из Царского Села или окрестностей. Цитата из Баратынского, особо ценимого Гумилевым 7, тоже доказательной силы не имеет – это «лица необщее выраженье» стремительно тогда становилось общим выражением у русских критиков. В общем, никаких львиных когтей не обнаружено. И все же менторские интонации любителя новых форм, адресованные рецензируемому поэту поверх голов «озверелых царскоселов» («В этом страшном месте все, что было выше какого-то уровня – подлежало уничтожению» 8), ничуть не удивительные в Гумилеве даже в его 21 год, побуждают вынести на обсуждение этот образчик из адеспота столетней давности:

Владимир Голиков. Кровь и слезы. Торжество смерти и зла. Маленькие поэмы. СПб., 1907

Странное впечатление производит книга г. Вл. Голикова. Автор как поэт, очевидно, еще молод 9; талант его несомненен, но считать его окончательно определившимся невозможно: слишком заметны подчас колебания между старыми и новыми приемами творчества, слишком еще владеют поэтом его учителя, а таковых немало. В книжке г. Голикова есть и «Шутки смерти», и «Бал мертвых», и «Поэма об ожесточении» («Грабитель»), и одинокая «Швея», есть немножко Бодлера, немножко Эдгара По, немножко Лонгфелло и немножко… истинной поэзии.

За стремление к интересным и широким темам, за красивое отречение от серых буден можно только похвалить поэта. Но выполнение у него почти всегда ниже замысла, и это тем более странно, что учился г. Голиков у таких мастеров формы, как Бодлер и По. Казалось бы, элементарный художественный такт должен удерживать поэта от ребяческих небрежностей техники, которыми зачастую пестрят его стихи. Г. Голикову надо еще много работать и помнить, что если он радует нас оригинальностью замыслов, то мы вправе ожидать от него филигранной отработки деталей…