Роман Тименчик - Что вдруг

Эта ссора жила в памяти поэтессы, и посмертным примирением, видимо, должно было стать ее стихотворение 1925 года, где автор погружается во второй план, подобно тому, как это происходило в «Заблудившемся трамвае», который, по мнению Максимилиана Волошина, был построен по схеме верленовского «Croquis Parisiens»:

В стихотворении М.Шкапской этот второй, виртуальный мир – не Эллада Верлена, не Бейрут Гумилева, а уголовный мир каверинского «Конца хазы», который она читает в вагоне на Николаевском мосту:

Эта отсылка тоже до известной степени была скандальной, ибо стихотворение Гумилева существовало тогда под знаком запретности. В этом году записано: «Эльге Каминской цензура запретила читать “Заблудившийся трамвай” (на вечере, недавно устроенном где-то). Но публика требовала Гумилева, и она все-таки прочла “Заблудившийся трамвай”, после чего ей было сказано, что об этом с ней еще поговорят…» 26. Впрочем, чуть позднее, во время берлинских гастролей Э. Каминская исполняла его в присутствии советского начальства 27. Не было ли это стихотворение М.Шкапской известно Каверину, когда он вставлял мотив «заблудившихся трамваев» в свой роман «Художник неизвестен» 28?

Среди посмертных откликов одним из самых скандальных было стихотворное мемориальное подношение былого литературного соратника Сергея Городецкого, которое, как вспоминала Ахматова три года спустя, «так возмутило тогда всех» 29:

Впрочем, С. Городецкий в это время почти ежедневно удивлял своими перехлестами в обслуживании новой идеологии. Приведем один пример из многих: «Вот как отличился Сергей Городецкий (и ему должно быть очень неловко, как поэту и критику): “Отражение ее (‘зубровской идеологии’) уже заметно, например, на Всев. Иванове, который описывает, как ‘бабы плакали одинаково’ над убитыми и белыми и красными…” Не правда ли, было бы куда художественнее, если бы Всев. Иванов описал, как жены белых отхватывали трепака вокруг убитых своих мужей в то время, как жены красных голосили над убитыми красноармейцами?» 31.

Отношение к казни Гумилева разделило подсоветское литературное сообщество. Так, В.П. Купченко упоминал «протест Андрея Белого против чтения Г. Шенгели стихотворения памяти Н. Гумилева, в котором уничижительно упоминался “вершковый лоб Максима”: “Как, так говорят о русском писателе? Нет, этого я не могу допустить!” – “Но вы же живете в обществе, где поэтов расстреливают”, – парировал Шенгели» 32.

Но уже в 1920-х начинает формироваться, можно сказать, повальное литературное двоемыслие, совмещающее публичное осуждение, отмежевание, разоблачение и т. п. убитого поэта – и тайное почитание его стихов 33. Последнее иногда сказывалось, например, в цитировании стихов Гумилева без особой необходимости, сопровождаемом ритуальным уничижением цитируемого автора:

«Разве нельзя считать признаком вырождения буржуазного общества, загнивания капитализма, если один из крупнейших представителей литературы самой «благополучной» страны – Франции, писатель Мак Орлан, с тревогой указывая на «наличие социального беспокойства», в страхе за судьбу своего класса восклицает: “Земля подлинно похожа на шар, катящийся вниз по крутому откосу, скорость падения которого все увеличивается”. Эти тревожные речи французского писателя любопытным образом напоминают стихи последнего поэта русского империализма – Гумилева:

Так писал Гумилев в момент, когда поступательный ход революции осудил на скорую гибель русский капитализм. И мы видим, что точно так же чувствуют и говорят теперь представители “победоносной” французской буржуазии» 34. Автору этой статьи в «Известиях» стихи Гумилева пригодились в тюремном карцере в 1939 году: «Я снова стоял раздетый на каменной скамейке и читал наизусть стихи. Читал Пушкина, много стихов Блока, большую поэму Гумилева “Открытие Америки” и его же “Шестое чувство”» 35.

С тайной, а иногда и не очень скрываемой симпатией к Гумилеву с конца 1920-х велась борьба. Лефовец Петр Незнамов писал: «В поэзии у нас сейчас провозглашено немало врагов-друзей. Их, с одной стороны, принято слегка приканчивать, а с другой – творчеству их рекомендуется подражать. Таков Гумилев. В литературе он живет недострелянным; и в ней сейчас бытуют не только его стихи, служащие часто молодым поэтам подстрочником, но и его формулировки» 36. Хотя голоса об учебе у Гумилева раздавались и в Москве (например, Александр Жаров, дружно осужденный за это), но считалось, что рассадником культа являлся Ленинград. Валерий Друзин писал: «В 1927 году секрет изготовления акмеистических стихов прост. Берутся стихи Гумилева и встречающиеся в них экзотические вещи, люди, животные (в натуральную величину) уменьшаются до игрушечных размеров. Рычащие гумилевские львы превращаются в кабинетные безделушки. То же и с гумилевскими декорациями. И с интонациями. Вот типичные эпигонские стихи образца 1927 года: