Иван Родионов - Наше преступление

– Не виляй, а то и вот этого в копало получишь... вместе с Ванькой с своим...

Запальчивый Лобов сунул Федору к самому носу кулак.

– Чуешь, чем пахнет? То-то...

– У меня самого два таких-то... - ответил Рыжов и пьяно полухитро, полузаискивающе ухмыльнулся. - Ага, Федька теперича занадобился... Без Федьки-то не тово... Тоже богатыри, а все храбрились: мы да мы...

– Да ты дело говори, черт. Чего? не хочешь, так и без тебя обойдемся. Чего? - угрюмо сказал Сашка.

Красные искорки запрыгали в сощурившихся глазах Рыжова; хитрая мысль промелькнула на лице.

Он, опустив глаза, вдруг высоко вскинул рукой с растопыренными пальцами.

– Ну?

Сашка подставил свою ладонь.

Они ударили по рукам.

– То-то, гляди... - сквозь зубы проговорил Сашка.

– Ну, вот, толковать... - ответил Рыжов.

Они вернулись в кузницу.

Рыжов не питал к Ивану решительно никакой неприязни, парнями же дорожил постольку, поскольку они могли угощать его водкой. Он решил тайком предупредить Ивана о грозившей ему опасности, а самому скрыться.

Вскоре выпивка превратилась в отвратительное мужицкое пьянство. Парни орали и без всякой нужды, а только по раcпущенности и привычке, ставшей второю натурой, сквернословили так, что казалось, будто других слов, кроме самых пакостных, они не знали. Даже молотобоец Егора, 16-летний мальчишка, обыкновенно скромный и застенчивый, что встречается теперь чрезвычайно редко среди подрастающего деревенского поколения, не отставал от других ни в пьянстве, ни в «загибании» непотребных словечек. Сашка несколько раз начинал придираться к Ивану, грозил рассчитаться с ним, но каждый раз спохватывался, скрипел зубами и умолкал. Придирались и Лобов с Горшковым. Иван, чем больше пил, тем решительнее отбивал наскоки парней. В его отуманенной голове, однако, прочно сложилось убеждение, что парни питают к нему серьезную враждебность и не прочь, пожалуй, подраться с ним, но, уверенный в своей исполинской силе, он относился к ним с добродушным презрением. Ему и в голову не приходило, что его приятели намерены пустить в ход против него топоры и камни.

Две бутылки были уже опорожнены; гости не проявляли больше желания угощать хозяина. Убедившись в этом, Барбос, подрыгивая коленями, встал и, обводя вокруг себя мутными глазами и едва ворочая еще менее послушным, чем прежде, языком, промолвил:

– Вот дело-то... какое... робя... Выходи, што ль...

– А почему? – спросил Сашка.

Кузнец не сразу собрался ответить.

– Кузню замну... потому жона ждет.. в церкву...

Парни расхохотались.

– Э, черт. Чего? к шапочному разбору, - сказал Сашка.

– У его жонка сердитая, страсть! – заметил Горшков. – Расчешет, небось, патлы-то? Боишься, Барбос?

Кузнец опять помедлил.

– Не боится волк собаки... а боится ейной брехни...

Начинало уже заметно вечереть.

Солнце огромным, с короткими лучами, шаром стояло над ближними оголенными от леса холмами, готовое вот-вот скрыться за ними. Низины потемнели. От деревьев и строений потянулись длинные тени.

Парни решили, что им незачем больше медлить. Все они были полупьяные и возбужденные. Намеченная впереди цель, озабочивавшая и волновавшая, спасла их от окончательного опьянения. Кроме того, Сашка и трое остальных заговорщиков условились сильнее напоить Ивана и Рыжова, на которого не полагались вполне, сами же по возможности воздерживались, мечтая вознаградить себя дорогой по окончании «дела». Для этого у Сашки в телеге было отложено целых пять полубутылок.

Рыжов сперва не мог предупредить Ивана об опасности, потому что все время на глазах вертелись парни, потом сказал себе: «Пущай, мне какое дело», а под конец сильно опьянел. Парни налезали на Ивана. Он отшвыривал их с такой силой, что те падали, и грозил, если не уймутся, всерьез отколотить их.

Рыжову это нравилось. «Вот потеха-то, - думал он, - пущай... вот Ванюха дров-то из их наломает... пущай не угрожают...» Но перед самым отъездом мысли и симпатии Рыжова переменились. Иван отпихнул от себя назойливо пристававшего Лобова, а тот, падая, ушиб Рыжову ногу. Рыжов рассердился на Ивана и выругался. «Надоть с его сбить форс, - подумал он, - потому больно бахвалится силой».

Что же касается Ивана, то на него, давно не пившего и не подозревавшего опасности, водка подействовала сокрушительно.

Он был так пьян, что едва перетащил ноги через низенький порог и, когда парни рассаживались по телегам, стоял, склонив голову, прислонясь спиной к наружной стене, и осовевшими бессмысленными глазами озирался вокруг себя.

– Ну, Ванюха, едешь что ли? Садись. Чего? – крикнул Сашка.

Иван заплетающимися шагами подошел к телеге и не сел, а скорее ткнулся рядом с Сашкой.

Сашка закричал, загикал и концами веревочных вожжей стал нахлестывать по вздутым бокам и костлявой спине своего старого, со взъерошенной шерстью гнедого мерина. Тот рванулся и запрыгал редкими, короткими скачками; телега затарахтела колесами, подпрыгивая по неровной каменной дороге и, как разбитая балалайка, затряслась, задребезжала, завизжала всем своим старым рассохшимся остовом.

Легкая пыль поднималась за нею.

Сашка оглянулся назад и крикнул ехавшим сзади Ларионову и Рыжову:

– Не отставай, робя!...

– Поезжай, поезжа-ай! – ответили те.

– Эй, ты, собачье мясо, шевелись! – во всю глотку орал Сашка на пузатую лошаденку, и хотя та, вытянув тонкую шею и поджав губы, скакала во всю прыть, парень прилег на передок телеги и продолжал неистово нахлестывать ее.

Парни уехали, а Барбос еще долго возился около двери кузницы. Упрямый ключ то и дело выскальзывал из рук и зарывался у порога в песок, смешанный с угольной золой. Барбос ворча подымал его с земли и принимался всовывать в скважину замка, а в опьяневшей голове ворочалась беспокойная мысль, что жена давно ждет его в церковь и ругается.

VI

олнце село; становилось прохладнее; верхушки соснового леса, стога и холмы, что виднелись вправо от дороги, млели в раскаленном золоте заката, а на зеленеющем отавой скошенном лугу и на желтых сжатых полях с неубранными суслонами хлеба легли уже сплошные мягкие тени.

Запад горел, как в огне, но с каждой минутой пламя спускалось все ниже и ниже, становясь гуще и багровее.

Чист был воздух; чисто небо; густела его синева, и только единственное белоснежное облачко, застывшее в вышине, как кем-то небрежно брошенная в пространство воздушная ткань, вдруг подернулось нежным пурпуром.

Впереди между желтыми и зелеными пригорками серой змеей глубоко врезалась в землю вековечная большая дорога, в некоторых местах прижимавшаяся влево к крутому, глубокому обрыву, на дне которого шумела и пенилась в порогах потемневшая, холодная на вид, излучистая река.