Эндрю Соломон - The Irony Tower. Советские художники во времена гласности

Но это вряд ли было справедливо, в то время почти все играли в какие-то игры. То, что художники-авангардисты подвергались гонениям, не давало им монополии на извлечение прибыли из выгодных ситуаций, которые возникали вокруг.

Костя говорил, что хочет прекратить переговоры с Западом, потому что во всем этом много суматохи и беспокойства, но продолжал встречаться с иностранцами, улыбаться и шутить. Свен Гундлах и братья Мироненко вели какие-то дела с разными мафиози и директорами кооперативов по поводу квартир, продуктов из-под полы и скидок на авиабилеты. Кто из этих людей был до конца честен, свободен от корыстных расчетов? Сергей Волков, который сначала вызвал много косых взглядов, заработав сразу – и как-то слишком легко – много денег, и который, кажется, быстро понял, что с этими деньгами делать, был в числе тех немногих, кто умудрился сохранить достоинство и честность. «В нем хорошо то, что, даже, когда он делает деньги, он всегда готов говорить об искусстве, а другие, у которых денег меньше, только о них и говорят, – сказал мне Никита Алексеев. – Волков не подражает западным художникам, но он и не пытается держать дистанцию по отношению к ним, он многому учится на Западе, но в то же время сохраняет свою индивидуальность. Ему не нужно сохранять свою экзотичность, свой местный колорит, как многим другим. Он может меняться, и он меняется. И он никогда не вмешивается в чужую жизнь и чужие решения». Андрей Монастырский был единственным из всех, кто наотрез отказался ехать на Запад.

Но было ли это проявлением силы или страха? Костя однажды сказал мне: «Я хочу делать трагические работы, но чтобы делать трагические работы, в конечном счете я должен быть счастлив. Работы Монастырского становятся более сложными и, в некотором смысле, более комичными, потому что, становясь отшельником, он превращает свою жизнь в трагедию. Жизнь и работа обязательно находятся в отношениях инверсии друг к другу». Ира Нахова сказала: «Я не думаю, что он боится.

Он очень уверенный в себе и очень умный человек, один из самых умных из всех, кого я знаю, и он очень хорошо знает, что и когда нужно делать. У него много терпения, и, когда он сочтет, что подходящий момент наступил, он начнет везде ездить. У него единственного такое самообладание».

И в самом деле, в 1990 году Монастырский женился на немке – Сабине Хенсген, которая была одним из составителей «Культурпаласта», и теперь живет то в Москве, то за границей.

В тот год в стране ситуация с деньгами была сложная, и это сказывалось на всем. На черном рынке – а меняли деньги только там – доллар покупали за пятнадцать-двадцать рублей, а по официальному курсу рубль стоил полтора доллара. Откуда-то появились предметы роскоши, которые во времена «Сотбиса» невозможно было достать, но по совершенно несуразным ценам. Килограмм абрикосов можно было купить за шестьдесят рублей, что для людей с деньгами было не так уж много (около четырех долларов), но если учесть, что врач в Советском Союзе получал меньше двухсот рублей в месяц, становилось ясно, какой огромной была эта цена. Искусство окончательно превратилось в товар, критик из Америки Джейми Гембрелл писала: «Советское правительство на официальном уровне причислило искусство к товарам, предлагаемым для бартерной торговли, и теперь оно вместе с икрой и водкой возглавляет списки наиболее желанных товаров советского экспорта. Один огромный азиатский концерн недавно подписал договор на поставку в СССР зимней одежды, и вместо валюты его представителям было предложено выбирать товары; как говорят, "искусство" (без детализации) фигурировало в этом списке наряду с гвоздями». Конечно, в этой ситуации таксисты, которые годом раньше заявляли, что могут поменять вам деньги и познакомить с сестрой/подругой/двоюродной сестрой, как раз созревшей для замужества, теперь предлагали познакомить с сестрой/подругой/двоюродной сестрой, которая является художником и недорого продаст работы.

Художники-авангардисты в основном не связывались с вывозом работ, правила которого постоянно усложнялись, и это был еще один повод для того, чтобы бездельничать в то лето. Дело было даже не в непомерно высоком налоге на вывоз, а в чудовищно усложненной процедуре оформления и оплаты налога. Было очевидно, что СССР остро нуждается в твердой валюте, но если вы решались купить там произведение искусства, то, даже покупая по официальным каналам и желая потратить много долларов, которые, в соответствии с законом, пойдут в государственную казну, вы должны были потратить несколько недель на заполнение разных бумаг, ожидание в очередях и получение разрешений. Когда же вы наконец получали разрешение на вывоз, на границе вас могли завернуть, потому что кто-то забыл поставить в каком-то месте нужный штамп. Поэтому иностранцы предпочитали покупать произведения советских художников на Западе, тратя на них валюту, о которой советское правительство ничего не знало, а советские художники соответственно предпочитали работать на Западе. В то лето очереди во все официальные инстанции достигли каких-то небывалых размеров. Когда я пошел в ОВИР, чтобы поставить на визу печать, что мне разрешается поехать в Ленинград, я прождал в очереди в первый день пять часов, а на следующий – четыре, и все это время там стояла ужасная давка. Пробиться вперед, к началу очереди можно было, только пустив в ход локти, но, когда, наконец, мне удалось продраться к окошку, отдавая свой паспорт, я внутренне содрогался, боясь, что никогда не увижу его вновь. Неудивительно, что русские старались всего этого избегать, и только Лариса и некоторые молодые художники горели желанием работать и при таких обстоятельствах.

К середине лета атмосфера безумия несколько рассеялась, и, хотя никто не создавал вещей на продажу, художники потихоньку начали работать для себя, почти как в прежние годы. Свен выбрался, наконец, из норы, в которой просидел большую часть лета, и устроил уже ставшую традиционной третью поездку на теплоходе по каналу Москва-Волга в ту же самую зону отдыха, куда мы плавали год назад, и пригласил всех немцев – участников «ИсKunstва». На этот раз теплоход казался пустым: если раньше собирались сотни людей, то сейчас было человек тридцать, не больше. На сей раз господствовала сентиментальность и ощущение некоего ритуала. В середине июля немецкие и русские участники «ИсKunstва» представили в Фурманном однодневные инсталляции. В них не было той претензии на серьезность, которой отличались работы, сделанные для выставки на Фрунзенской, и они имели гораздо больше успеха. Восстановление дружбы между русскими и немцами проявилось и в работах, в том, как русские и немцы шутливо обыгрывали в них главные друг для друга темы. Эти работы были сделаны художниками друг для друга, публику на эту выставку не приглашали.