Кнуд Ромер - «В Датском королевстве…»

розовые горы в снегу, встающие из лилово-синего
моря,
растворяют мои черты в своих очертаниях.
Я — тот самый никто, в кого меня превратила Итака.

Та отражающаяся в море Итака, которую я покинул.
Та Итака, по которой, мне мнилось, я тосковал,
когда тоску еще можно было облечь в форму и
заглушить.

Расстояния растут
и все дальше отстоят друг от друга листья.

Все дальше отстоят друг от друга люди,
и все дальше отстоят друга от друга слова.

Все дальше отстоят друг от друга чувства.

А мертвые листья, мертвые люди
и забытые, избитые слова и чувства

тихо и незаметно прибывают в числе
между еще живыми.

Белые, покрытые снегом горы вдали,
за весенне-зеленой степью,
придают степи характер степи,
а весенне-зеленая степь,
в свою очередь,
придает горам характер гор,

таким образом, степь становится отграниченной и
плоской
и потому пригодной, чтобы стоять на ней
и созерцать горы,

пока на них держится снег.

Если даже бабочки ошибаются
и, ослепленные резким полдневным светом,
налетают на скалы,
неудивительно,
что мы принимаем самих себя
за тень огромных крыл,
что порой накрывает землю
и заставляет умолкнуть даже цикад.

В образе окаменелого богомола
я сижу внутри глыбы,
о которую расшиб голову,
и жду, когда же меня выбьет на волю резец.

Деревья
расскажут моему отцу
о времени года:
белые стволы берез
сияют
в его сознании,
вытянутые, несломленные,
нежные на ветру.

Без листьев —
и, значит, зима, и, значит, лучи
сквозь ветки пронзают оконное стекло.

Глубокая листва —
и, значит, лето, и темно в тени,
желтеет —
и это непременно осень.

Сегодняшний день
и такой же день пятьдесят лет назад —
не различить.

Два часа прошло
или две минуты —
разве это и вправду что-то значит
в надежном укрытии
прозрачной детской памяти?

Я это или моя мать —
там, в кресле, —
какая разница?

Я здесь или моя сестра —
разве это важно
в нашем уюте?

Растущие тени
так далеко, их и не разглядеть.
Что нам грядущие тени:
мы смотрим на белку —
как она с ветки на ветку скачет
по вишневому дереву.

Березы наполнились весной —
и только это важно.
Сейчас.
Сейчас так тихо,
и солнце светит в комнате.
Теплеет. Сейчас
мы живы…

Что будет с нами,
когда иссохнут деревья
от самых корней,
когда их души медленно
прорастут к звездам?

Мой отец всегда оставляет дверь нараспашку,
сквозняк врывается в его жизнь,
спутывает мысли,
играет с белыми
лоскутками памяти.
Он стоит в дверях, на краю
темноты,
зовет свою непослушную
собаку.
Она умерла
много лет назад.
Выглянешь за дверь —
а там мир, настоящая катастрофа,
перепутанный мир.
Война закончилась, но солдаты
все никак
не обретут покой
на земле.
Обыски, обвинения,
доносы.
Ночью холодно,
где же она
так долго ходит…
Неужели отец
Никогда
не будет прежним?
Приказы, аресты,
чрезвычайные положения.
Времени все меньше,
не заметили, как завтрашний день стал вчерашним.
Подземным ходом
возвращается собака, и я впускаю ее
домой —
я ничего
не хочу
понимать.
Я глажу собаку, я даю ей воды.

В корзине — гроздья винограда,
спелые ягоды.
Вино,
которое испил мой отец,
было сладко-пьянящим,
но его любимая
женщина
стала ему матерью,
а он ей сыном —
время
жить вместе порознь.

В корзине — гроздья винограда,
забродившие ягоды.
Вино,
которое испил мой отец,
было терпким и пронзительно горьким.
Он знает, что сам он
намного сильнее своего тела:
оно тащит его
в болезнь и угасание.
Любовь и гнев отныне
одинаково бессильны.

В корзине — гроздья винограда,
гнилые ягоды.
Вино,
которое испил мой отец,
было прогорклым и кислым.
Светит ли солнце в дождь
или дождь
переливается на солнце —
все едино:
вода продолжает прибывать,
и резкий запах теперь повсюду,
и не прогнать его.

Мне утром пришло письмо, а внутри —
письмо, и письмо,
и медно-зеленый листок из другого времени года.
Нас развеяло по всем осенним темно́там,
каждый со своим опытом, со своими тараканами в
голове;
экосистемы тел синхронно вращаются в
постелях с таймером;
любовь, которую не может отлучить даже жизнь,
блуждает, словно призрак во плоти, и все же
световые конусы цветущих каштанов
пляшут в цитате из скомканного послания:
пути сходятся именно там, где они расходятся
на пульсирующем перекрестке души.

Я забылся посреди предложения, и одно за другим
слова обморочно выпадают из моего языка,
стих, заново крещенный в гашеной извести,
обнажает самые большие бездомные слова и
обороты:
они сшибаются, подобно тяжелым товарным
вагонам,
невероятное и поразительное беспамятство
ощупью отыскивает то место,
где душа накрепко припаяна к плоти
! кто посмеет писать, когда земной шар взял и
остановился,
чтобы те, кто приходят в мир, и те, кто уходят,
могли разминуться, не испытывая головокружения?

Давным-давно уже мечта о несбыточном
капитулировала
перед надеждой хотя бы на лучшее,
которая теперь должна уступить мольбе,
чтобы нас миновало худшее.
Мы едва ли не благодарны,
когда мелкие беды
ставят нас на место
в бытии
необозримом и знойном, как равнины Испании.
Спускается тьма,
сухие пальмы шуршат за шторами,
и моя белая плоть отсвечивает, как глетчер,
в зеркальной столешнице номера 19,
когда я наклоняюсь зажечь свечу
для незримой души.

Молодой врач направляет луч света
мне в ухо,
где потрескивает пленка немого фильма.
Последнего, кто снимался в нем
и кто поручил мне
написать титры,
я вчера проводил на кладбище,
и сирени, лебеди —
все, что есть белого в этом мире,
отодвинули остальное в тень.
Я долго сидел, прислушиваясь,
как, шипя, растворялись в воде
два кодимагнила.
«Это наследственное», — говорит врач,
выключая фонарик.