Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6495 ( № 10 2015)

Называя Гамзатова в ряду не менее известных писателей, М. Голубков в статье «Время держать ответ» («ЛГ», 11.02.2015) задаёт вполне резонный вопрос, обозначая свою позицию, возвращающую к объективному взгляду на вещи после пережитой тотальной дискредитации ценностей и иронического развенчания всего и вся: «…могли бы сложиться эти писательские судьбы именно так, как они сложились, в современной ситуации? Иными словами – вне культурной политики СССР, которая проводилась бескорыстно и последовательно? Смеем предположить, что нет!».

Добавлю от себя: переживание встречи с другой культурой, духоподъёмный эффект «дома одного», переживание родства человеческих душ («…и мне он был как брат» – русский поэт А. Тарковский о грузинском поэте С. Чиковани) были ресурсом творческого становления не меньшей значимости, чем национально-самобытная характерность. Ещё один штрих для полноты картины. Полезно иногда вспоминать о безошибочном музыкальном слухе мультикультурного проекта под «кодовым» названием «дружба народов» на националистические амбиции: тогда и представить себе было невозможно появление призыва «хватит кормить» тот или иной советский регион...

Приоритетное чувство очага, истока, корневой связи («о мой народ, и в радости, и в горе ты – это море, я – твоя волна») находилось в непротиворечивом союзе с не менее значительным «чувством семьи единой». Когда в 60-х годах прошлого столетия в газете «Литература и жизнь» развернулась дискуссия о возможной интеграции культур и наций в нечто единообразное и надэтническое, то национальные литературы, взбудораженные призраком гипотетического «слияния», ответили гамзатовским стихотворением «Родной язык»: «И если завтра мой язык исчезнет, то я готов сегодня умереть». Чётко сформулированная сентенция, мгновенно растиражированная, прозвучала в унисон со статьёй участника дискуссии В. Солоухина в защиту института национально-культурной самобытности. Представляя различные культурные традиции, русский прозаик и аварский поэт не только бескомпромиссно отвергли перспективу «жить единым человечьим общежитьем» в мире «без Россий, без Латвий», но и, что не менее важно, не поддались соблазну такой гиперболизации культурно особенного, когда оно «останавливается» в своей самодовольной отдельности и отделённости.

Поэт часто прибегал к метафорам типа «два крыла одной птицы» или «две струны одного пандура», имея в виду «малую родину» и родину большую «от Москвы до самых до окраин», но мог ли он предвидеть, что его апробированный и, казалось бы, навсегда устойчивый образ будет жёстко откорректирован распадом страны и постсоветскими реалиями? Крыло, увы, может ослабеть, а струна пандура – порваться… Но как может взлететь птица и заиграть пандур, если люди вдруг стали жить с ощущением полной исчерпанности «чувства семьи единой», ускоренно осваивая язык рыночного эгоизма, несовместимого с каким-либо «чувством»?

Как-то я встретил подавленного Расула в ЦДЛ. Нелегко было слушать его рассказ о провалившейся миссии посредника на шумном и безрезультатном форуме, организованном М. Горбачёвым с целью примирения армян и азербайджанцев. Давняя дружба со многими азербайджанскими и армянскими писателями не позволяла ему решительно встать на одну из сторон. Он попытался подняться над схваткой, призвал на помощь общие гуманистические ценности, но так и остался неуслышанным: слишком велики были накал эмоций и взаимная неприязнь, чтобы миротворческий пафос мог достигнуть своей цели…

Центробежные тенденции набрали такую силу, что свобода от идеологии далеко не плавно перешла в свободу друг от друга. В постсоветские 90-е годы спутником борьбы за идентичность стал этнокультурный реванш, отвергнувший идею диалога как «осколок» былого интернационализма. Почти не находила отклика здравая мысль о том, что идентичность формируется не только в этноментальных координатах, но и в точках перекличек-пересечений различных культурных традиций, в ситуации культурного пограничья, когда не отвергаются присутствие и неоднозначность другого .

Тональность разговора о национальной литературе существенно изменилась в пользу статической модели её описания, адаптированной преимущественно к поиску и обнаружению этнокультурных констант. Стало превалировать отношение к литературе как форме манифестации этносвоеобразия, а к тексту – как его транслятору. Такой подход существенно обеднял возможности критико-литературоведческого анализа хотя бы потому, что игнорировались те смысловые интенции, которые были важны для понимания произведения, но не отмечены этнокультурной специфичностью. Художественный мир, если он состоялся, всё-таки шире и объёмнее любых предварительных установок…

Поначалу смена ориентиров воспринималась под знаком культурной и филологической самоактуализации, долгожданного возвращения некогда отлучённых от «генеральной линии» имён и текстов, но обозначилась и «областническая» тенденция. Предвижу упрёк в некорректном обращении к этому слову: его исконный смысл во второй половине XIX в. был больше связан с идеей экономической самостоятельности отдельных областей. Но ссылка на «областничество» как форму самоизоляции не так уж неуместна, если всерьёз говорить о реально присутствующей в нашей литературной и исследовательской практике проблеме сужения коммуникативного пространства.

Есть очень важное для точного диагноза состояния общества понятие «системные риски». Их появление в сфере межнациональных и межкультурных отношений более чем нежелательно в силу неизбежности катастрофических последствий. В ряду этих рисков – тревожное истощение собирательной мысли, сопрягающего видения проблем нашей полиэтнической страны.

Угасание интереса друг к другу зашло так далеко, что впору говорить о ситуации, в чём-то близкой к самочувствию строителей Вавилонской башни: «…один не понимал речи другого». Перестаёт работать иммунный механизм самосохранения, взаимного сцепления. Мы как-то подзабыли, что приверженность «общей судьбе», упомянутая в конституционной преамбуле, не дана кем-то и когда-то раз и навсегда – она требует подтверждающего воспроизводства и нуждается в постоянстве разнонациональных усилий. Стоит напомнить, что русский мыслитель Г. Федотов в парижском докладе по проблематике национализма (1933) охарактеризовал идею осознанного взаимосодействия как государствосберегающую: «Если Россия будет подлинно «своим домом» для всех народов, входящих в состав её, она снова может быть великой и цельной, – в противном случае ей грозит окончательное распадение».

Презумпцию уважения к культурным различиям вряд ли можно считать добродетелью в неудержимо глобализирующемся мире, но для нашей полиэтнической страны она остаётся нравственной и стратегически важной нормой. Это уважение, однако, не должно сводиться к популярному ныне тезису о непреодолимости глубинной культурной отличимости, чреватой якобы неизбежным конфликтом ценностей. Придавать различиям статус последней смысловой инстанции – значит утрачивать интерес и вкус к их переводу на язык взаимопонимания – к тому, что издавна в мировом гуманитарном знании присутствовало как «единство несходного», «единое во многом». Не советская власть изобрела «единство многообразия» – оно восходит к античной эпохе, когда Платон в диалоге «Парменид» считал нужным использовать такие понятия, как «единое множественно» и «многое едино». По аналогии с известным диагнозом «целились в КПСС – попали в страну» можно и так сказать: поспешно и азартно списывая «дружбу народов» по графе «коммунистическая утопия», мы выбросили с водой ребёнка – реализуемый в диалоге принцип взаимопонимания.