Эдвард Люттвак - Стратегия. Логика войны и мира

Конечно, в прошлом все подобные инструменты власти считались бы слабыми, несущественными в сравнении с дипломатией, оснащенной вооруженным увещеванием, или с самой войной. Но сейчас мы живем в постгероическую эпоху, когда передовые страны мира — включая, разумеется, США — в высшей степени неохотно соглашаются нести жертвы в войне, а оттого и использовать ее как инструмент политики. К тому же мало кто сегодня стремится к захвату территорий и их удержанию, как это было раньше, а поэтому снизилась и потребность в содержании соответствующих вооруженных сил.

Только этими великими изменениями, наряду с ощущением, что США в любом случае не обладают целенаправленной глобальной стратегией, можно объяснить то необычайное спокойствие, с которым почти все правительства в мире смотрят на небывалое военное первенство Соединенных Штатов. Но даже если это снизившееся значение военной мощи сохранится, нынешнее спокойствие быстро развеется при появлении на мировой сцене последовательно целеустремленных США, более не довольствующихся тем, чтобы рассеивать свои военные силы на вмешательства в дела отдельных стран ради «общественного блага». Поэтому возможно, что создание коалиций против Америки, в конце концов, обретет и военное измерение, пусть даже замаскированное двусмысленностью и сугубо оборонительное по своим намерениям.

Эти события завершатся появлением коалиций и выработкой эффективных мер, направленных на сопротивление власти США, поглощение ее или отклонение в сторону, — с наличием военного измерения или без него. Сколь бы ни был велик дополнительный подъем, который могла бы дать целеустремленная последовательность на первом этапе и который, в свою очередь, вызовет создание коалиций на втором, — все это на третьем и последнем этапе потеряет значение и приведет к восстановлению глобального равновесия после того, как первоначальное усиление США будет отвергнуто. Даже если при всем этом удастся избежать случайных катастроф, Соединенные Штаты утратят не только то, что обрели ранее и на краткий срок, но и нечто гораздо большее — вследствие ущерба, который внутризападные распри причинят многосторонним институциям и давно устоявшейся практике их взаимодействия. А ведь далеко не случайное их соответствие разнообразным американским интересам и их вклад в создание благоприятной для Америки международной среды — самое ценное приобретение, способствующее и американской сдержанности, и американскому могуществу.

Все это не означает, что проводимая до сих пор международная политика была во всех отношениях оптимальной, однако указывает, что на пороге полного краха советской системы есть такая вещь, как кульминационная точка успеха в возрастании роли США на мировой арене. Если перейти за эту точку, если превысить пределы того, что другие способны принять достаточно спокойно, это закончится не дальнейшим ростом могущества или влияния, а их спадом.

Никакие осложнения, трения и политические возражения, препятствующие практическому применению общей теории, не снижают ее объяснительной и предсказательной ценности и не накладывают на нее запрет. Эти препятствия означают лишь то, что применение логики стратегии отягощено трудностями — точно так же, как дипломатия и война сами по себе. Во многих случаях все трудности можно и нужно преодолевать, воплощая эту логику таким образом, чтобы получать лучшие результаты на каждом конкретном уровне: от формулировки стратегии театра военных действий и оперативных методов до разработки специфического оружия, от тактических решений до ведения внешней политики. Даже если поставить куда более амбициозную цель — осуществить разработку и применение большой стратегии, способной гармонизировать политику на всех уровнях, — все трудности могут быть преодолены мощным интеллектуальным усилием, повышенной цепкостью и изрядной политической изобретательностью.

Однако здесь существует одна неизменная опасность. Вырабатывая любую реальную схему большой стратегии, следует учитывать наличие огромного числа неизвестных фактов. Поэтому успех как в разработке, так и в исполнении этой стратегии предполагает возможность того, что многочисленные ошибки будут сконцентрированы и систематизированы.

В ежедневной работе большинства правительств допускается огромное количество ошибок, вызванных близорукими прагматическими решениями или неслаженными импровизациями, но чаще всего эти ошибки оказываются мелкими и незначительными, а при удачном стечении обстоятельств — нейтрализуют и взаимно упраздняют друг друга. Успешное применение большой стратегии должно снизить число мелких ошибок и дисгармонию, но при этом появится риск концентрации энергии для совершения ошибок более существенных. Вот почему квазивоенные авантюры диктаторов, которые нередко добиваются самой полной координации в политике, используя парадоксальную логику стратегии во всем ее объеме, обычно способны застичь неприятеля врасплох неожиданной атакой — но, как правило, начинаясь очень удачно, эти авантюры заканчиваются полной катастрофой.

Моя цель состоит в том, чтобы доказать существование стратегии [199]как совокупных повторяющихся явлений, возникающих вследствие человеческого конфликта, а не в том, чтобы предписывать те или иные алгоритмы действий. Большинство нынешних определений стратегии исключительно нормативны, как будто бы все согласны в том, что таких объективных явлений не существует или же они слишком очевидны для того, чтобы удостоиться определения. Конечно, это поднимает вопрос о том, какова должна быть основа для предписаний общего характера, в противоположность специфическим советам, как поступать с тем или иным отдельным вопросом в данном контексте.

Карл фон Клаузевиц, величайший из людей, когда-либо изучавших стратегию, попросту не испытывал интереса к определениям в общих, абстрактных терминах; он считал все такие попытки тщетными и педантичными. Его собственное, характерно импровизированное определение стратегии приводится, когда ему нужно отличить ее от тактики; оно представляет собою не более чем обычное словоупотребление:

«Деление на тактику и стратегию и настоящее время имеет почти всеобщее распространение; каждый более или менее определенно знает, в какую из двух областей он должен поместить отдельное явление, даже не отдавая себе ясного отчета в основании для этого деления. Если подобным подразделением руководствуются бессознательно, то оно должно иметь глубокое основание. <���…> Произвольные же попытки отдельных писателей определить эти понятия без учета природы вещей мы должны рассматривать как не имеющие общего распространения.