Владимир Фридкин - Фиалки из Ниццы

Булгаков унес с собой тайну. В «Мастере и Маргарите» он описал один день древнего Ершалаима, один день весеннего месяца нисана. Описал, не увидев этого города ни разу. И вот, бродя по Иерусалиму, я ловил себя на мысли, что сравниваю. Сравниваю то, что вижу, и то, о чем читал в романе. Роман стал путеводителем.

Вот крепость Антония, где жил Понтий Пилат. Вот колоннада, где он в белом плаще с кровавым подбоем допрашивал Иешуа Га Ноцри. Вот, похоже, старый фонтан. Он высох, больше не поет. Здесь, у фонтана, в кресле на мозаичном полу сидел Понтий Пилат. Мозаики нет, наверное, не сохранилась. Сюда, к фонтану, прилетала всеведущая ласточка. Сегодня что-то ласточек не видно… Может быть, из-за осени. Стоит октябрь, а тогда, четырнадцатого числа весеннего месяца нисана, ласточки кормили птенцов. А может быть, потому что сейчас им негде вить гнезд: над колоннадой нет крыши, у колонн нет капителей. Помнится, что у той самой ласточки гнездо было где-то за капителью колонны… А колонны и вправду чуть розовые, как в романе. У которой из них стоял Иешуа? Сейчас утро. В романе тоже было утро, и солнце «подползало к стоптанным сандалиям Иешуа». Может быть, по солнцу и определить ту самую колонну? Да нет, тогда колоннада была крытой и потолок над ней был золотым. А сейчас синее небо над головой, и вся колоннада залита солнцем… Да что это со мной, о чем я думаю? Что за наваждение! Ведь с тех пор прошло две тысячи лет… Но где и как все это увидел Булгаков? Прочел у Флавия? У Флавия этого нет, нигде этого нет и быть не может. Увидел во сне? В вещем сне в коммунальной квартире жилтоварищества на Садовой? Как известно, в этой московской коммуналке случались чудеса.

…Крепость Антония хорошо видна с горы, с того места, где синедрион приговорил Иешуа к смерти. Я смотрел с этой горы на Святой Город и думал, что вот также Воланду открылась Москва с крыши дома Пашкова. Кстати, почему Москву до сих пор зовут белокаменной? Была когда-то. Сейчас белокаменный Иерусалим…

Потом я вспомнил, как Иешуа, избавив Пилата от мучительной головной боли, предложил ему вместе погулять в садах на Елеонской горе. Он хотел поделиться с прокуратором Иудеи своими мыслями. И, кто знает, не стал бы жестокий прокуратор его новым учеником. А у Пилата возникли свои планы. Он был умен и практичен. Он подумал, что перед ним великий врач. И в его ясной остывшей от боли голове возник план сослать Иешуа в свою резиденцию в Цесарии. Ведь там великий целитель был бы рядом и навсегда избавил бы его от ужасной болезни гемикрании. Я вспомнил нашу прогулку по Цесарии, мраморные колонны и плиты дворца на берегу моря. И здесь было где прогуляться им двоим… Но вот ласточка неожиданно влетела на балкон, срезала круг над фонтаном, скрылась за колонной, и в то же мгновение секретарь подал Пилату кусок пергамента. Иуда из Кириафа доносил об оскорблении кесаря. И вместо прогулки по Цесари и или в садах на Елеонской горе Пилат отправил Иешуа на казнь на Лысую гору. Все произошло так, как и должно было произойти, да и не могло произойти иначе, и всеведущая ласточка бдительно несла свою службу.

Я прошел по дороге на Елеонскую гору. Может быть, когда-то здесь и цвели сады, теперь их нет. Дорога круто поднимается вверх от древних гефсиманских олив, нынче окруженных высокой железной оградой. Слева — пустырь, камни, редкие кипарисы и оливы, справа невысокий каменный забор, из-за которого виден сосновый и оливковый лес и зеленые луковки русской церкви Святой Магдалины. С Елеонской горы хорошо видна городская стена с Золотыми воротами и древнее еврейское кладбище, белыми террасами спускающееся к ущелью Кедрона. Оно похоже на здешние города в пустыне. Города живых и города мертвых… К полудню задул хамсин, ветер с песком, а с моря пришла мгла. Она закрыла солнце и за серой пеленой исчез, потух золотой купол мечети Омара. Я подумал, что сады отцвели здесь навсегда, а вот хамсин дует по-прежнему. Так же как в тот самый день, точнее, к концу дня, четырнадцатого дня весеннего месяца нисана. Стало быть, и это приснилось Булгакову: «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город… Пропал Ершалаим — великий город, как будто не существовал на свете».

Через год я встретил Гену Розенмана на международной конференции в Голландии. Он, как всегда, сделал там прекрасный доклад. После доклада я прочитал ему страницы из моего израильского дневника. Спросил его мнение. Гена помолчал, потом сказал:

— Вы знаете, как я вас уважаю… Но что вы написали? Подумайте сами… Вы были в кибуце. Вы видели энтузиазм людей, сады, взращенные в пустыне. Где это у вас? Где передовая наука? Где образ строителя новой жизни, нового государства, о котором евреи мечтали тысячи лет? И эта русская княгиня, принявшая гиюр… Как ее? Нарышкина? Это не типично. А ваши местечковые герои… И при чем тут Иисус? Извините, но вы льете воду на мельницу…

Тут один немец прервал наш разговор, чтобы передать мне чье-то поручение. Я отошел, а когда вернулся, Гена водил пальцем по графику на плакате и с присущим ему энтузиазмом объяснял кому-то свою работу. Разговор мы так и не закончили. Я часто вспоминаю Гену. С его способностями и энтузиазмом в старое советское время он мог бы быть еще и литературным критиком. Даже будучи евреем.

Ее звали Марина. Я познакомился с ней в конце октября девяносто восьмого года в Нетании, маленьком городе израильской ривьеры. Солнце еще было жарким, а море теплым и спокойным. На пустом песчаном пляже редкие купальщики сидели под зонтами. Для местных купальный сезон кончился. Искупавшись, я поднялся наверх, на проезжую обсаженную пальмами улицу и зашел в знакомое кафе «Гольф» выпить чаю. Потом пришла она и села за мой столик. На вид ей было чуть за сорок. Мы разговорились. Марина была москвичкой. Но уже лет пять жила с мужем и сыном в Израиле. Оказалось, что она знает мое имя. Еще в Москве читала как-то мои рассказы.

— Мы купаемся здесь в декабре, — сказала Марина. — Глядя на нас, местные сабры удивляются. А мы изголодались по теплому морю.

Я ответил, что в августе был в командировке во Франции и проезжал через Ниццу. Думал несколько дней отдохнуть, искупаться. Не получилось. Заболел и улетел долечиваться в Москву. И вот сейчас хочу наверстать упущенное. На другом конце Средиземного моря.

— Так вы здесь не насовсем? — спросила Марина. Мне показалось, что спросила с грустью.

— Нет, через месяц уеду в Москву, прямо из лета в зиму.

— Между прочим, — спросила Марина, — знаете, как называется этот бульвар?

— Какой бульвар?

— Эта улица над морем называется бульваром Ниццы.

— Неужели? Выходит, я вернулся в Ниццу. Надо же… Такое совпадение.