Михаил Горбунов - К долинам, покоем объятым

— Кто там?

Голос Любы дрогнул: в фигуре сидевшего на бидоне человека было что-то неуловимо близкое.

Тот поднялся, невысокий, щупловатый, пошел к Любе. С его приближением она чувствовала, как обмякают ноги и кру́гом идет голова: к ней шел Яков — из мрака раннего рассвета и неимоверно далеких лет. «С досвиток», — горячо опахнуло Любу. Досвитки всегда вспоминались ей, оставшейся по-детски впечатлительной, как почти нереальная радость, и на какие-то мгновения эта радость забила ей дыхание.

— Яша… — через силу выговорила она.

Он стоял перед ней в аккуратном, делавшем его стройным костюме, с небольшим чемоданчиком в руке, невообразимо свой и чужой одновременно, клейменный печатью неизвестной Любе жизни.

— Я, Люба, я… Узнала?.. Всю ночь ходил вокруг твоей хаты, боялся зайти.

Люба овладела собой:

— Боялся? Чего ж тебе бояться? Я гостям всегда рада.

Он уловил, что смятение Любы проходит, и как бы убоялся этого: прошлое захватило в эту минуту и его. Вместе с тем — Люба видела это — Яков изо всех сил старался удержаться в определенных рамках, очевидно, заранее поставленных себе, — по самому краешку ходил.

— Что ж мы стоим, пойдем в хату, — сказала Люба.

— Ну, ну, показывай, как живешь. — Голос Якова чуточку вибрировал, выдавая внутреннее напряжение.

Когда вошли, она, оставив его у порога — Яков покорно, одиноко стоял, — сначала прибрала постель к только тогда включила свет. Вспыхнула люстра, просеивая сквозь висящие нити стекляшек дробь лучей. Яков зажмурился, будто боясь какого-то опознания, топтался у порога. Мгновенно отслоились годы, Яков был тот и не тот, и ей приходилось как бы собирать его по крупицам в своей памяти. Он сказал, будто оправдываясь:

— Пришел вечером со шляха, коров прогнали, пыль. Иду, пылью дышу, плачу… Пойми, Люба… — Одним взглядом окинул комнату, отвел глаза. — Хорошо как у тебя, уютно…

Слова «пойми, Люба» тупо толкнулись в нее: так ей когда-то говорил Федор. Сразу чисто заработал разум, хотя она еще никак не могла поверить в реальность происходящего.

— А у тебя что, хуже? В городе-то?

И затаилась в ожидании ответа, для вида взбивая подушки: понимала, что подступилась к главному.

— Разве дело в том — «хуже — не хуже»… — Он вздохнул. — Тут, Люба, разом все не обскажешь.

— Ну что ж. Ты надолго к нам в Черниговку?

Он снова вздохнул:

— Да вот, праздник вроде бы… Победы. И родительский день. Ну, помянуть надо своих. Решил, как говорится, навестить…

Осекся от фальши в голосе. Подошел к ней близко, боясь дотронуться. Заговорил, вкладывая в слова особое значение:

— Я к тебе приехал. У меня в Черниговке ни кола на двора. Федор хату продал отцовскую…

— Ко мне… — Она невольно обхватила шею, будто оберегая ее, уносясь мыслью в жуткие дни своего позора, но смогла побороть гнев. Стучавшая в виски правда обиды отступила перед правдой милосердия. Она проглотила давивший горло ком. — Ко мне, значит… Ну, садись к столу, ты ж голодный, наверно. Не ждала тебя, так что не обессудь, накормлю чем бог послал.

— Да я тут привез… — Криво усмехнулся: — Достал кое-чего. Надо ж отметить.

Она сказала с двойным смыслом:

— «Отмечать» рановато нам с тобой. — Посмотрела на полированные настенные часы с маятником, его почти неслышное движение как бы продолжало прежнюю жизнь дома, настораживало Любу. — Вот-вот люди нагрянут с молоком, дел невпроворот будет. Пойди умойся, знаешь где, в сенцах.

Он пошел, а Люба, собирая на стол, сама себе дивилась, как спокойно обращается с Яковом. Могла бы ему сказать и о днях ожидания, и о пьяных надругательствах — из-за него же, Якова, учинявшихся над нею Федором, — все теснилось в ней, вырывалось наружу, чтобы плеснуть в лицо ему грязью. Он долго звякал в сенцах рукомойником, умывание его затянулось, было ясно, что и он отягощен напряженной мыслью.

Сели к столу, и она спросила прямо:

— Говори, Яша, зачем приехал.

Он долго молчал, отведя смущенные глаза. Постукивал тупым концом вилки о стол, словно секунды отсчитывал.

— Я ж сказал, Люба… — Лицо его обострилось, сине отсвечивали скулы. Люстру они уже погасили, раннее золотисто-голубое утро стояло за окнами, издали проникали в тишину комнаты первые звуки села — пенье петухов, коровий мык, перекличка женских голосов. Было заметно: звуки эти терзали Якову душу. — Это разговор большой, Люба. Что тебе влезать в мои дела!

Ей и в самом деде мучительно не хотелось погружаться в чужую жизнь.

— Ты-то как, Люба? — расслышала она его страдающий голос.

Оцепенение спало, но почему-то ей стало еще беспокойнее. Как ни странно, она считала свою жизнь удачной. Федор ушел в самую глубь памяти, долгие годы одиночества были отданы сыну, он заполнил все ее существование. Теперь наступила высшая точка Любиного материнского торжества. У нее было тому некое доказательство, она все время смутно помнила о нем. Вспомнила и сейчас. Подошла к комоду, выдвинула ящик, что-то взяла сверху и, вернувшись к столу, положила перед Яковом.

— Что теперь я? Моя жизнь вся здесь. Вот смотри.

Это была фотография: веселая компания в Любином дворе. Посредине — молодой, светловолосый, чувствовалось, очень здоровый мужчина, красиво, современно одетый в плотновато обхватывающую рубашку с кокетливыми кармашками и погончиками, обнимал хохочущую молодую женщину, облаченную в светлое платье-«сафари». В свободных руках они держали поднятые, как при тосте, стаканы с молоком. Рядом с ними была Люба — виделось, счастливая безмерно. Вокруг и сзади стояло несколько своих, сельских мужиков и баб, видно, приглашенных в гости, почтительно и чуточку подобострастно — при оказанной им чести — улыбающихся.

— Видишь, Алеша-то какой стал. Я его в морское училище отдала… — застенчиво говорила Люба.

— Я знаю все.

— Ну вот, теперь капитан-лейтенант. На Севере служит. Где уж там, не знаю, говорит, скалы да море кругом… А это летось приезжал с женой и сыном. Сын-то чуть не с отца вымахал, парень совсем, в джинсах, с магнитофоном этим — и не говори… Он и снимал, жалко, самого на фотографии нет.

Люба рассказывала, стараясь придать своему рассказу будничность простой семейной истории, делала это с подсознательной мыслью «не ушибить» и без того ушибленного жизнью Якова своим превосходством над ним, но сам он за этой игрой точно улавливал тот чрезвычайный смысл, который нес для Любы отпечаток одного лишь мгновения ее торжества. Собственно, он давно обо всем знал и все-таки действительно был сейчас неприятно поражен самоуверенным, почти хозяйским видом светловолосого («в Любу!») молодого человека, его беззаботно хохочущей женой.

Неожиданно, как бы из адской дали, встала перед ним война, мелькнувший в сознании смутный призрак. Чудовищно исполосованная гусеницами трясина осенней земли, по которой он в заляпанном грязью ватнике среди реденькой цепочки пехотинцев бежит в сырой прогорклый дым неказистой деревушки, а навстречу ему из горящих домов и сараев, опережая звук выстрелов, колебля воздух, рассеиваются автоматные струи.