Михаил Горбунов - К долинам, покоем объятым

Но до этого было слишком далеко, и этот пробившийся из скоплений облаков, так ярко расцветивший все вокруг и в самом Тиббетсе луч остался щемящим бликом судьбы, может быть, последней ее улыбкой перед чередой слившихся в один поток дней и ночей работы, подгонки и испытаний узлов, обоюдной увязки форм рождающихся бомб ствольного и взрывного типов с размерами и аэродинамикой бомбового отсека, — и то, что делалось в «мышеловках» с их бесконечными таинственными опытами, импульсивно приходило в ангарные цеха заводов, где по ночам средь выделенных для этого огромных молчаливых машин бились молнии электросварки, стучали пневматические молотки.

Тиббетс часто бывал здесь, испытывая тревогу при виде того, как бесцеремонно перекраивались всегда казавшиеся ему совершенными линии боевых машин, будто с ними уходило его прошлое. И когда ему было поручено сформировать авиагруппу специального применения, мысли его понеслись за тысячи миль от Америки — в Африку, в Италию, в Англию, в Россию, и оттуда, из дымных просторов войны, выплывали лица боевых друзей — штурмана Кирка, бомбардира Фериби, второго пилота Льюиса и еще — майора Суинея, капитана Изерли…

Потом они обживали базу в Уэндовере, в полупустыне: то, что они должны были делать, требовало пещерной скрытности, удаленности от центров цивилизации…

Это было уже осенью, удручающе текли дни ожидания полетов, приводились в порядок аэродромное оборудование, связь, радиолокация, ждали переоборудованные машины, чтобы начать тренировочные полеты. Было сыро, промозгло, и Тиббетс, сам задыхаясь от безделья, боялся нередких в таких случаях срывов психики, особенно у новичков, — а их было немало среди технического и обслуживающего состава, — которые оканчиваются черт знает чем — пьянством, безудержным азартом картежной игры, самовольными поездками на «джипах» по злачным местам пусть редких в окружности поселений. Больше всего мучила людей неизвестность, настало время приоткрыть завесу.

Был дождливый сумрачный день, когда он собрал летный состав в классе, где велись предварительные теоретические занятия, лишь пудрившие людям мозги. Дождевые капли забили отпотевшие окна, неяркий свет пропадал в конце комнаты, в сумраке лиц, в вялых помахиваниях ладоней с дымящимися сигаретами, в нестройных голосах. Он шевельнул рукой, привлекая к себе внимание, и не сразу смолкший говор вдруг вызвал в нем лютую обиду на этих людей, как бы не признающих его старшинства.

Он начал говорить — негромко, резко, понимая крайнюю ответственность момента… Говорил, что сформированная им авиагруппа способна выполнить все, что нужно престижу и славе Америки. Они ни от кого не зависят, у них будет все свое, даже полиция, черт возьми. Но только полная секретность и дисциплина.

В ближайшее время они получат боевые машины и совершенно идентичные оригиналу макеты двух типов неведомых человечеству бомб… Он знал, что они только рождаются — в муках и болях, как рождаются дети, и, поддавшись неожиданной нежности к этим таинственно выходящим на свет «младенцам», так и назвал их — «наши беби»… Они будут испытывать их здесь, в Уэндовере, они понесут их туда, куда прикажут им нести…

— Да, да, наши беби, — в этот миг он почувствовал, как плотный клубок забил ему горло, — наши беби закончат войну великой победой Америки…

С Тиббетсом остались самые близкие — майор Суиней, майор Фериби, капитан Кирк, капитан Изерли… Решили заглянуть в офицерское кафе, пропустить по глотку виски. Их отвели в отдельную комнатку, куда глухо доносился гул общего зала, он был полон — многие со скуки коротали здесь время. Когда сели за столик и отпили из бокалов, Тиббетс обвел всех пристальным взглядом. Такие все разные — этот Фериби с волосами дикобраза на голове, Кирк, незаметный, неразговорчивый капитан, на которого, он знал это, ляжет бо́льшая доля нагрузки, Изерли с тонким, задумчивым лицом, Суиней, твердый, самоуверенный до дерзости…

— Теперь вы знаете то, что должны знать, — сказал Тиббетс, сжимая в обеих руках короткую ножку бокала, сверкающего толстыми гранями стекла. — Скорее бы их доставили нам, машины и бомбы.

Фериби сжал ему запястье огромной, волосатой, в рыжую дробь, лапой.

— Ты сегодня сверх меры взвинчен, Пол. Это было заметно.

Вдруг заговорил капитан Изерли:

— Скажи, Пол, когда е е… — он ограничился местоимением, соблюдая конспирацию. — Когда ее испытают?

— Насколько я знаю, потребуется еще более полугода.

Клод помолчал, что-то прикидывая в уме, глаза его были прикрыты.

— Война в Европе идет к концу. Остается Япония. Ты имел в виду е е, когда говорил о победе Америки?

— Разумеется, Клод. Но… — Тиббетс, набычившись, бессмысленно рассматривал бокал толстого шлифованного стекла. — Только бы о н а у нас была. С окончанием войны могут произойти непредсказуемые события. Если мы будем иметь е е, Америка станет во главе мира. Россия слишком измучена войной, она не скоро поднимется.

— Но это не совсем честно, Пол.

Фериби поморщился — то ли от слов капитана Изерли, то ли от жажды: его бокал был уже пуст. Майор Суиней тяжело повернулся к Клоду, кресло под ним заскрипело.

— Война, Клод. Что делать: выживает сильнейший.

— Не выпить ли нам еще? — сказал Томас со страдальческим выражением на лице.

— Нет, я пойду, — поднялся Тиббетс. — Как ты, Клод?

— Я думаю, довольно. Надо идти.

— Бот это в самом деле нечестно, Клод! — захохотал Фериби.

Стояли темные сумерки, когда Тиббетс и Изерли вышли из кафе, в бледном сером закате смутно вырисовывалась гряда холмов, в стороне аэродрома влажно мерцали электрические огни. Эта заброшенность будто впервые обживаемой человеком земли в чем-то объединяла Тиббетса с натянувшим на голову капюшон, молчаливо шагавшим рядом Клодом. Ему вдруг вспомнилась весенняя свежесть вечера под нереально далекой отсюда Полтавой. Прошло всего несколько месяцев, а жизнь резко переломилась, но вот Клод-то, кажется, совсем не меняется…

Прежде чем разойтись, они немного постояли на хрустящей под подошвами щебенке. Тиббетс взял Клода за плечо, встряхнул.

— Ну, дружище, не раскисай. Мы солдаты. Это наш долг.

Капитан Изерли ничего не ответил. Плотнее натянув капюшон, он зашагал прочь, в тьму, в мелкое сеево дождя.

И однажды задрожало небо над Уэндовером таким знакомым Тиббетсу, выжимающим у него слезы гулом, и огромные машины с легкой, только ему, Тиббетсу, знакомой новизной линий заходили на посадку, проносились из конца в конец бетонки, высоко и победно задрав решетчато остекленные круглые головы. Эфир переполнило голосами земли и неба, и прохладный ветреный день полупустыни был разогрет жарко дышащими моторами, трением шин о бетонные плиты, самой непривычной людностью аэродрома, она принесла новую жизнь, по которой истосковался Тиббетс.