Михаил Горбунов - К долинам, покоем объятым

Уже спустя сутки, когда из Токио смог наконец пробиться к Хиросиме самолет, с его борта увидели, что город излучает вселяющий ужас свет, от него исходит кроваво-красное сияние и черный дым поднимается высоко над землей. Когда самолет смог приземлиться на аэродроме в десятке миль от Хиросимы, к экспертам подошел офицер с надвое разделенным лицом: одна сторона целая, вторая в черных кровоточащих волдырях, и когда он рапортовал, с трудом лепя слова обезображенным ртом: «Все сгорело…» — это было правдой.

Дымил на месте города огромный, черный, огнедышащий крематорий, заживо сжегший тысячи людей. Но и те, кто выжил, унес в себе распыленный белым облаком жуткий выброс излучения. Люди будут умирать на протяжении лет, а у матерей родятся мертвые дети, дети без глаз, дети с волчьей пастью, с руками, напоминающими крылышки летучих мышей…

Оставшиеся в живых — их назовут «хибакуся» — понесут на себе пугающее всех вокруг клеймо, собьются в стадо призраков, поселятся в жалких лачугах на набережной Айои и лишь в предутренних и вечерних сумерках, по ночам, будут покидать свои «бураку», бродить черными тенями по набережной, по изуродованному мосту, над которым разверзлось небо, мимо возвышающегося среди пепелища, устоявшего под ударной волной дома, всматриваться в зияющие глазницы окон, в искореженные ребра стального каркаса, в оплавленные срезы бетона, чтобы вызвать в полуразрушенном сознании мираж страшного августовского дня, уразуметь глубину сделавшего их нечеловеками варварства и поверить, что все действительно было.

Могли ли они знать, что первыми в их сокрушенный более, чем Помпея, город придут, приняв все меры для собственной безопасности, те, кто вложил в уродливую железную трубу два куска урана и с точностью, возможной в микромире, рассчитал размеры взрыва, — они придут первыми не для того, чтобы помочь тысячам несчастных, а чтобы удостовериться в превзошедших расчеты результатах эксперимента. Могли ли они поверить, что годы все «спишут», и люди, оберегающие покой повергнутого в отчаяние императора, низко склонясь перед вторыми и третьими поколениями атомных вседержителей, объединясь с ними в идеях и деяниях, уже по доброй воле откроют им двери в свою древнюю страну и забудут, что все может повториться вновь…

Бусидо — путь воина — означает смерть. Когда для выбора имеются два пути, выбирай тот, который ведет к смерти. Не рассуждай! Направь мысль на путь, который ты предпочел, и иди!

Каждое утро думай о том, как надо умирать. Каждый вечер освежай свой ум мыслями о смерти. И пусть так будет всегда. Воспитывай свой разум. Когда твоя мысль постоянно будет вращаться около смерти, твой жизненный путь будет прям и прост. Твоя воля выполнит свой долг, твой щит превратится в стальной щит. Если ты не можешь проследить свой путь прямо, открытыми глазами, с умом, свободным от путаных мыслей, ты не избежишь ошибок.

Выполнение долга должно быть безукоризненным, а твое имя незапятнанным [8] Из «Хагакурэ бусидо» («Книга воина»). .

Тиббетс ощутил легкий, «отпускающий» машину толчок, он сжал кожу на голове, мгновенно заполнил грудь жутким холодком ожидания…

Мелькнула фантастическая мысль: остаться здесь, сгореть звездой в грядущем мире. Но эта мысль не длилась и сотой доли секунды. «Дай силы выстоять, боже…» — шептал он неподчиняющимися губами, закладывая немыслимый, чуть ли не переламывающий надвое машину вираж. «Назад! Назад!» — кричал он себе. Плексиглас кабины пластинчато дрожал, вихрями, из стороны в сторону, неслись облака, сквозь них, кружа, уже надвигалась на Тиббетса, темная от светозащитных очков, которые он успел надеть перед тем, как бомба пошла вниз, земля, густо искрапленная людскими поселениями, панцирной чернью дымящих заводов, верфей в прогале воды меж двумя островами, и уже показалась вдали парабола залитой солнцем шири внутреннего моря.

И тут, опередив голос что-то дико закричавшего кормового стрелка, на эту сверкающую ширь настлалась слепящая вспышка опустошительного неземного света. Он пульсировал, неуловимо расходясь и сходясь, будто излившись из самого космоса океаном солнца. Поверху граница его бурлила протуберанцами, отражая то, что разверзлось над городом; Тиббетс чувствовал спиной, как вулканически кипит там небо. Но он знал, что еще не все, рассудок его чего-то ждал с подспудным напряжением и — вот оно, пришло, как бессильное запоздалое возмездие.

От сильного тугого толчка сзади, словно при ураганном ветре, машина едва не скапотировала, тут же ударило снизу, под днище, Тиббетс догадался: отраженной от земли взрывной волной. Этого второго, закачавшего и подбросившего машину толчка он не ждал, и, чувствуя каждую клетку лишенного воздушной динамики механизма, Тиббетс удержал машину. И лишь тогда он услышал забившую гул моторов, все поглотившую россыпь грозного фантастического звука. Почудилось, будто она, эта россыпь, потушила, взрябила багровой зыбью необозримую ширь земли и воды, ушла в аспидную даль. Мир гас под надвигавшейся тьмой в несмолкаемом отдаленно-дробном, как шторм, звуке.

В ушах Тиббетса меж тем совсем отдельно стоял резкий испуганный крик, он вспомнил о кормовом стрелке. Льюис был рядом, его искаженное болью яйцо — он сорвал темные очки — было сумрачно устремлено вперед, туда, где перебегали, сплетались, как змеи, ходили виражами тени. Крик кормового стрелка все разламывал Тиббетсу виски.

— Роберт!

Капитан Льюис продолжал смотреть вдаль широко раскрытыми, непонимающими глазами, кожу на его лице будто осыпало изморозью, резко легли складки по краям губ.

— Вот и твоя очередь, Робби, — повторил Тиббетс и, отстегнув ремни, ударил его по плечу, полный неясного желания. — Веселей, Робби!

Тот рассеянно посмотрел вокруг, понял наконец, что от него хотят, сосредоточенно ответил:

— Да, командир.

Тиббетс, тупо стуча ботинками о тонкий резиновый настил металлического пола, пригнувшись в длинной ребристой трубе, крупно зашагал в конец машины, пока не достиг ячейки кормового стрелка. Но первым, почувствовав, как ему перехватывает дыхание, он увидел со спины ненавистного ему Грифа. Тот согнулся под стеклянным колпаком, покрытая короткой серой шерстью голова выглядывала бугорком из-за впадины спины. Задавленный им, обезумевше выглядывал коричневым, распаренным лицом мальчик-негр, кормовой стрелок Джон Стродди.

— Огненный шар… Огромный огненный шар… — слышался потерянный голос стрелка.

Не помня что делает, Тиббетс схватил за плечи Грифа, стал переламывать его назад, освобождая себе место под стеклянным колпаком, в лицо ему ткнулась маленькая, вытянутая, как баклажан, в мелкой шерсти голова, от нее пахнуло казарменной вонью. В омерзении Тиббетс протискивал длинное, несопротивляющееся, будто неживое тело назад, сдавливая его в тесном металлическом проходе. На миг близко отпечаталось желтое мятое лицо с горячечно мутными бесцветными глазами и обтянутым тонкой кожей ртом. Тут же Тиббетс почти механически прочитал не то на бумаге, не то еще где-то протокольно сухое: