Александр Проханов - Алюминиевое лицо. Замковый камень (сборник)

Было видно, что в ход пошли последние аргументы. Арнольдов был готов выкатить на бывшего друга страшный изобличительный компромат. Хлебопеков, приготовив домашнюю заготовку, был готов предъявить публике огрызки ногтей, который стриг ему Арнольдов. Но силы их покидали. Глаза мутнели, становились оловянными, и скоро оба, бездыханные, упали на скошенный луг. Жокеи пытались разъять их окаменелые челюсти, пытались спасти их жизни. Но обе собаки в агонии дергали задними лапами, и из-под обоих текла мутная жижа.

Трибуны ревели. Через сетку летели стодолларовые купюры. Отец Антон, разгоряченный, как юноша, кинул на луг часы стоимостью в сто тысяч долларов. Начальник таможни швырнул золотой перстень. Обе Алевтины перекинули на луг свои туфли на высоких каблуках от Трусарди.

Бой был закончен. Мертвых собак, не разнимая, связали кожаным ремнем.

– На кого у нас вешают всех собак? – с хохотом прокричал Лагунец.

– На губернатора! – отвечали «конкретные товарищи» с золотыми цепями.

Мертвых псов навьючили на бедного губернатора, и тот, прихрамывая, через силу, повлек животных в соседний овраг.

Общество покидало трибуны, благо рядом в поле уже горели костры, дымились мангалы, и из жертвенного мяса, над которым была прочитана молитва очищения, готовили шашлыки.

Недалеко от Зеркальцева двое «конкретных» пили водку и сгладывали куски сочного мяса прямо с шампуров, которые им подносил услужливый губернатор.

– Такой хороший был с утра день. Ни одного трупа. А тут на тебе, сразу два, – говорил первый, принимая от губернатора шампур.

– Да ведь трупы не человечьи, собачьи, – отвечал второй, погружая зубы в коричневое мясо.

– А мне собак больше, чем людей, жаль, – сказал первый и выпил водку. На его шампуре оставался еще один несъеденный кусок, и он вернул шампур губернатору. – На, подкрепись. Чтобы лучше черепушка срасталась.

Губернатор поклонился и стал откусывать от мяса маленькие кусочки, продолжая благодарно кланяться.

Зеркальцев заметил, что по его расцарапанному лицу сочится кровь.

– Позвольте, – произнес он, достал чистый носовой платок и бережно отер кровь с лица губернатора. И в ответ на него глянуло измученное, печальное, затравленное лицо несвободного человека, тронутого почти до слез оказанным вниманием.

Когда шашлыки были съедены и общество собиралось в обратный путь, к Зеркальцеву подошел Лагунец, приобнял его:

– Как вы понимаете, не стоит до конца отождествлять собак с первыми лицами государства. Но вы могли почувствовать, какая сила таится в пророчествах старца. Кстати, хотел вас спросить. Вы разве знакомы с той безумной женщиной, которая что-то выкрикивала у святого источника?

– Первый раз ее вижу.

– Вы, кажется, сидели с ней рядом.

– Просто присел в тень дерева.

– Понимаю. Надеюсь, вы не придаете значения ее истерической выходке? Не кинетесь кого-то спасать?

– Да я и не знаю кого. Не понял, что она от меня хотела, – солгал Зеркальцев, тут же испытав чувство вины перед женщиной, которую жестоко тащили за волосы.

– Вот и хорошо. Мало ли что можно услышать среди этих оборванцев, не имеющих ни кола ни двора. Не забывайте, что вы в некотором роде уже состоите в нашем дворянском братстве. Ведь вы причастились кусочком звезды, и теперь она горит у вас в глазах.

– А что сделали с этой женщиной?

– Ее замотали в простыню и положили на лед. «Когда ложатся куколки в гробы, в свои осенние, из нитей саркофаги». – Лагунец обворожительно улыбнулся и пошел к машине, где его поджидала охрана. А Зеркальцев с тоской и страхом представил, как в леднике, на огромных брусках льда, лежит закутанная в саван женщина, и ее черные глаза стекленеют, меркнут, и в них блестят черные льдинки.

Он вернулся в отель «Милорд», когда на город опустился синий вечер и церковный фасад белел сквозь голубую мглу, напоминая обнаженную купальщицу, которая в сумерках, боясь посторонних глаз, ступает в темную воду. Его вдруг охватило страстное желание немедленно уехать из города. Паническое, безрассудное, связанное с животным предчувствием грозящей ему опасности. Надо пошвырять в саквояж свои вещи, повесить через плечо кинокамеру, которой он так и не воспользовался, и, не медля, мчаться прочь из этого заколдованного места, из этой зыбкой реальности, в которую его затянуло, лишило рассудка, окружило первобытными страхами, впутало в какие-то дикие неправдоподобные знакомства. И он никакого отношения не имеет к этому спившемуся, озлобленному народу, который потерял смысл и находится в плену диких предрассудков, средневековых вымыслов, ничего общего не имеющих с его блистательной жизнью, роскошными автомобилями, обворожительными и доступными женщинами, славой красноречивого и удачливого журналиста. Так думал он, бегая по номеру, хватая скомканные рубашки.

Вдруг почувствовал легкий озноб, словно включили кондиционер. Озноб усилился, и он стал искать источник холода. Он вдруг ощутил ужасный, цепенящий холод, как если бы в одной рубашке выскочил в лютую морозную ночь. Его трясло, в нем колотились кости, сердце, печень, легкие примерзали к ребрам, схватывало дыхание, и весь он был объят предсмертным ужасом. Он кинулся в постель и навьючил на себя все одеяла. Потом вскочил и, напустив в ванную горячей воды, лег в нее, мечтая согреться. Вода жгла кожу, но внутри оставалась нерастаявшая льдина, кровь больше не бежала по жилам, а остановилась красным льдом.

Он вдруг понял, что этот холод передается ему от женщины, лежащей на льду. Она этим холодом не пускает его из Красавина, удерживает, заставляет исполнить завет. Его жизнь, его дух, его кровь были связаны с этой безымянной кликушей, призывавшей его спасти народ, выручить из темницы мученицу, ради которой она сама стала мученицей.

Зеркальцев вышел из ванной, полез в мини-бар, достал несколько бутылочек с водкой, коньяком, виски. Отвинчивая и ломая крышечки, он опустошил все бутылки и только тогда почувствовал облегчение. Колотун его отпустил. Вернулись тепло и дыхание. Он лег в постель и лежал, стараясь через расстояние передать замерзающей женщине свое тепло. Знал, что она его чувствует, в ее черных глазах тают слезинки.

Он остался в Красавине. Ночь была тревожной, во сне он слышал какие-то звоны, над ним летал маленький трескучий биплан, качался полосатый парашют, и висящий на стропах человек силился ему что-то сказать.

Он проснулся рано, когда церковь была в малиновых пятнах солнца. Не дожидаясь завтрака в ресторане, пошел к своему «Вольво-ХС90» и направился в Спас-Камень.

Путь был не близок. Сначала укатанное, насыщенное автомобилями шоссе. Затем усыпанный гравием грейдер, который сменился сухим, пыльным проселком, давно не знавшим дождей. Показался красный сосновый лес, перед лесом, окруженное бором, разлилось озеро, голубое, в солнечной ряби, с белыми лилиями. Проезжая по берегу, он захотел остановиться и окунуться в озерную синеву, вдохнуть сырую свежесть белого цветка, поцеловать его желтую сердцевину. Но он проехал мимо, ибо слышал зов, сопровождавший его в дороге.