Никита Михалков - Бесогон. Россия между прошлым и будущим

Фронт и тыл. Взрослые и дети

Это принципиально разные войны.

И генетическое ощущение войны, которое выливается во фразу «лишь бы не было войны…», возможно только в тех странах и у тех людей, которые испытали войну на себе – и не важно где: на фронте или в тылу.

Время неумолимо. Ушли наши деды, уходят наши отцы и матери, наши родные и близкие ветераны… И постепенно нивелируется это понятие. Оно ещё мерцает в глубинах нашей памяти. Но, к сожалению, сегодня очень много делается для того, чтобы память эта была утрачена полностью.

Что я имею в виду?

Война разделила время на «до» и «после». Пока держался запах портупеи, пока слышался звон медалей и орденов в метро да скрип протезов; пока эти запахи и звуки были родными и понятными, то и понятие «война», и фраза «лишь бы не было войны…» были осмысленными и всеми понимались и принимались, потому что ничего страшнее, чем война, в нашей стране не случаюсь.

Когда молодой Филипп Киркоров пел озорную песенку, то там фраза – «лишь бы не было войны» – рефреном уже преподносилась в таком юмористическом ключе. Без издевательства, в общем. Такой молодёжный лихой стёб. Но уже тогда, в 1991–1992 годах, лихачество по поводу фразы «лишь бы не было войны…», лёгкость, с которой она начала звучать, ирония и сарказм начинали проникать в общество.

Тогда же стали петь частушку:

Повторю: я лично не вижу в этом цинизма. Это был молодёжный задор и стёб. Кто-то морщился, кто-то смеялся… но ещё не было разъедающего и проникающего, как бацилла, гадкого ощущения: а нужна ли была вообще нам эта война? а нужна ли была такая Победа? а была ли вообще Победа?

Сегодня уже публично начинают задавать вопросы: а нужно ли было защищать Ленинград? какой смысл? сохранили бы город, масса людей не погибла бы. Отдали бы – и всё. Как Париж, например. Ведь пишет же Людмила Улицкая – когда я была в Париже, то задумалась о том: почему Париж сдали? Потому что была жива память о Первой мировой, и поэтому Париж спокойно решили сдать, чтобы не было больших жертв.

Можно, наверное, и такую точку зрения исповедовать. Только совесть мне не позволяет это сделать ни по отношению к Великой Отечественной, ни по отношению к тем, кто воевал на её фронтах…

Думаю, что генетический страх войны вообще присущ русскому народу. Я не имею в виду животный страх перед битвой как таковой, я имею в виду экзистенциальное праощущение того, что такое война. На Русской земле воевали очень много и многие – и татаро-монголы, и шведы, и поляки, и французы, и немцы… Постоянное чувство опасности – оказаться перед лицом войны – впитано в русском человеке с молоком матери.

И поэтому одно дело – лихое озорство эстрадного певца двадцать пять лет тому назад. И совсем другое – настойчивая попытка подмены и разрушения самой сути того, чем была Великая война 1941–1945 годов для каждого русского и советского человека, попытка настойчиво, упорно транслируемая и ретранслируемая сегодня средствами массовой информации.

Например, российский политик Леонид Гозман считает, что «у СМЕРШа не было красивой формы, но это, пожалуй, единственное их отличие от войск СС» . А журналист и писатель Сергей Верёвкин «перепевает» военную песню поэта Михаила Ясеня следующим образом: «Помнят ве´нцы, помнят Альпы и Дунай/Тот похабный изнасилованный май». Михаил Берг, культуролог и публицист, размышляет: «Жаль, что не проиграли войну. Не надо было бы справлять насквозь фальшивый праздник Дня Победы. Да и история у нас была бы иной – нормальной, не инфантильной». Артемий Лебедев, дизайнер и бизнесмен, пишет следующее: « В России есть только один культ хуже православия – культ Дня Победы. Священный трепет, придыхания, особая лексика, слова о памяти, приторная забота о ветеранах – всё это вызывает приступы рвоты». Александр Минкин, журналист, мучимый вопросом «Чья победа?», приходит к следующему выводу: «Может, лучше бы фашистская Германия в 1945‑м победила СССР? А ещё лучше б – в 41‑м. Не потеряли бы мы свои то ли 22, то ли 30 миллионов людей. Это не считая послевоенных “бериевских” миллионов. Мы освободили Германию. Может, лучше бы освободили нас?»

Думаю, что генетический страх войны вообще присущ русскому народу. Я не имею в виду животный страх перед битвой как таковой, я имею в виду экзистенциальное про ощущение того, что такое война.

Послушайте, как изменилась интонация! Всё это – уже утверждения.

Здесь мы заглядываем с вами в «Окна Овертона». Два слова о происхождении самого термина. Джозеф П. Овертон был старшим вице-президентом центра общественной политики Mackinac Center. Он описал некую теорию и разработал конкретную практику того, как совершенно чуждые обществу понятия, обычно вызывающие общественное отвращение и презрение, могут быть внедрены в личное и общественное сознание – в том числе за счёт PR-технологий. Суть идеи – в последовательном повторяющемся манипулировании нашим сознанием, после которого любая дичь и чушь может сначала начать обсуждаться в СМИ и морально, так сказать, легализоваться, а потом, будучи внедрена в законодательную базу, – стать юридически правомерной и общепринятой в государстве и обществе точкой зрения. Таким образом патология превращается в норму. А законным и общественно значимым может стать всё, что пожелает тот или иной хороший политтехнолог, пиарщик или имиджмейкер…

Ну, «невинные» вроде бы на первый взгляд вопросы: а зачем было воевать? а можно было бы без таких жертв обойтись? Ну и ладно бы… как в том похабном анекдоте, где старик-ветеран стоит у ларька, пьёт жигулёвское пиво и морщится, а рядом стоит молодой парень, здоровый такой, и говорит развязно: «Ну что, дед, хуже воевал бы, сейчас баварское бы пили, а теперь пей эту кислятину!»

А может, и правда, лучше бы пили баварское…

Вот так мы и упираемся в «окошечки сомнений» – по шажочку, по реплике, по вопросику, по усмешечке. Я представить себе не могу, что бы сделали с человеком, который сказал что-нибудь подобное насчёт обороны Ленинграда в 1955 или 1960 году. Да даже – в 1970‑х годах. Какой белой вороной он стал бы, сказав такое в стране, потерявшей миллионы людей на страшной войне!

Я уже говорил, что в той войне воевали все – в том числе женщины и дети. У каждого была своя война. Если воевало 30 миллионов человек, то, значит, было 30 миллионов войн – со своей памятью, со своими запахами, со своими страхами, со своими победами, маленькими и большими, над врагом, над собой…