Александр Хаминский - Пейсбук

Лишь бы хавали. Вернее, ходили, ели, пили и платили. А для этого не грех пойти на аутодафе, простите, на даунгрейд. Я уже сбился со счета, загибая пальцы по числу любимых ресторанов, перепрофилированных в кавказско-китайские харчевни.

И уже не удивлюсь, если, переступив порог, вдруг услышу сакраментальное:

«Кушать подано, садитесь жрать, пожалуйста»!

Преувеличиваю, скажете вы. Боюсь, что нет. Проблема внутри нас, и она не решается под тиканье хронометра, даже если он с женевским клеймом. Проживая веками в гоголевском государстве, в котором каждый губернатор – вор, каждый ревизор – взяточник, а каждая Сонечка Мармеладова – б**дь, мы не можем, как сказочная Алиса, вдруг оказаться в стране Ростроповича, Бродского и Нуриева, тем более, что эти наши замечательные соотечественники, став знаменитыми, в своем отечестве подолгу и не жили.

Может, потому мы позволяем себе приходить в первоклассные рестораны и, гордо продефилировав мимо гардероба, усаживать свое важное тело в кресло и рядом швырять пальто, мотоциклетную куртку или бушлат. И также гордо бросать взгляд на соседние столики: ну что, быдло, изображаете из себя леди и джентльменов? А я здесь по своим законам, со своим пальтишком, словно по воровской привычке все ношу с собой. И халдеи вокруг меня суетятся как муравьи, значит, хозяина чуют. А чтобы всем было еще понятней, так я рядом с вашими декольте и смокингами в футболочке посижу, ноги в кроссовочках на стол заброшу и в салфетку посморкаюсь, чтобы вообще все вопросы снять. Раз и навсегда.

А захочу, приду завтра в костюме и галстуке и охранников с собой приведу. И не в машине их оставлю, а, как то пальтишко с бушлатиком, – за соседний стол в обеденном зале пристрою. Чтобы все вокруг знали: в ресторане только один стол – мой, а остальные – для охранников и прочих малодостойных граждан, несмотря на все их декольте и смокинги.

А то размечтались, решили, что здесь страна Достоевского и Пушкина, Маяковского и Есенина!

Нет, как была Шарикова и Швондера, так и осталась.

Возможно, я ошибаюсь.

Только почему ни один хостес не откажет нам в столике, ни один официант не откажет в заказе, ни один вышибала не закроет перед носом дверь? Ни один Новиков, Гусев или Гинза не встанет и не надерет нам задницу? А, заодно и себе, любимому?

Не потому ли у нас самих, как у той унтер-офицерской вдовы, не возникает желанья самих себя выпороть?

Я тридцать лет ждал шика. И только сейчас, в разгар кризиса, осознал простые, казалось бы, вещи. Шик не определяется количеством золотых финтифлюшек в декоре, широтой меню и толщиной винной карты. Шик – внутри нас. Он или есть, или его нет. Мы – это гости, повара, официанты, хостес, посудомойки, вышибалы и даже хозяева. Каждый должен быть на своем месте, уважать это место, не стыдиться этого места, не завидовать одним и не унижать других.

Человек – это звучит гордо.

«Эй, человек!» – это звучит низко. Прежде всего, по отношению к самому кричащему.

Как всегда, мы очень старались, но что-то пошло не так.

Шика нет. Нет шика.

Возьму лопату, пойду, покопаюсь в себе.

Общество всегда было не готово к переменам. Независимо от времени года, времени суток или эпохи на дворе выскочкам первым доставалось по шапке. Послушник – хорошо, ослушник – плохо. Голодный Адам захотел пожевать что-нибудь послаще травы и загремел в ссылку. Слава Б-гу, не на каторгу. С этого все и началось.

Сначала гоняли за веру, потом за безверие. За цвет кожи и длину носа. За желание жить, а не готовность умирать.

Площадь во все века была открыта для тех, кто «за», и закрыта для тех, кто «против». Можно выйти и прокричать славу цезарю, пройти парадом (но не гей-) либо посмотреть как рубят головы. Тем, кто не понял или вовремя не разобрался.

Но потом как-то вдруг европейцы взяли, собрались с мыслями и придумали европейские ценности. Вчерашние изгои получили право голоса, как грибы после дождя стали расти сообщества новомодных импрессионистов, модернистов и декадентов. Поначалу их не принимали, но уже и не били. Они собирались в кружках, ночевали в борделях и перебивались с хлеба на воду. Тогдашние мэтры снисходительно посмеивались, за ровню их не считали, небрежно награждая несистемную культурную оппозицию приставкой «суб».

Но не прошло и сотни лет, как общественное мнение, а затем и мировые аукционные дома расставили точки над “i”, обеспечив признание истинно великим и забвение всем остальным.

Сегодня же, когда субтильные субчики делают субкультуру, убеждая таких же, но менее предприимчивых сограждан в своем величии, у меня остается все меньше оптимизма в отношении культурного здоровья окружающего мира.

Чем отличается двадцатый век от двадцать первого, спросите вы. Кому как не мне об этом знать. Четырнадцать лет века нынешнего пришлись на мои самые активные во всех отношениях годы. Я двигался вперед, чего-то достигал, на чем-то обжигался, но никогда не останавливался. Последние три десятилетия века ушедшего тоже не прошли даром: сформировались базовые знания, базовые принципы и базовые ценности.

Наверное, об этих ценностях и пойдет речь.

С детства я привык думать аллегориями. Так проще было познавать окружающий мир, впитывать и оценивать новую информацию, объяснять друзьям свои взгляды. Сначала все было просто: русский поэт – Пушкин, Пушкин – Онегин, Онегин – Печорин, Печорин – Лермонтов, Лермонтов – «На смерть поэта». Все, круг замкнулся. У соседей картина похожая. У нас Чайковский, Глинка, Мусоргский, затем Машина, Аквариум, Кино. У них Моцарт, Штраус, Верди, потом Леннон, Маккартни, Престли. В живописи также. Айвазовский, Серов, Поленов. Для разнообразия Левитан и Кустодиев. Красиво, понятно, безошибочно. Как сочинение на заданную тему.

Безусловно, откровения меня поджидали постоянно. И если в тринадцать «Декамерон» больше щекотал нежную душу пубертатного периода, то, наивная сегодня, но такая призывная в те годы «Ардабиола» Евтушенко заставляла задуматься о моем мужском предназначении. Я был еще школьником, когда в наш дом попал невесть откуда взявшийся альбом Иеронима Босха. Книжка эта казалась крамолой и отрицанием, бунтом на корабле и подрывом устоев. Но визуально мне все понравилось, даже открылся некий смысл, скорее всего, отличный от изначального посыла сумасшедшего гения и мнения докучливой критики. Глаза открывались шире, уши слышали больше, взгляд устремлялся дальше, а пытливый ум усваивал новые истины с аппетитом голодного кутенка.

Дальше – больше.

Понятные и политкорректные Джо Дассен и Луи Армстронг уступили место замороченным Deep Purple и Pink Floyd. Откуда-то взялись совсем не советские по подаче и настрою Шнитке и Губайдуллина. Вернувшаяся из Парижа Плесецкая показала нечто отличающееся от привычных па и па-де-де. И сразу вступила в конфликт с Большим театром. Но меня это волновало меньше всего, мне Майя Михайловна всегда казалась прекрасной.