Литературная Газета - Литературная Газета 6560 ( № 29 2016)

– Действительно для меня это ключевое понятие, и оно очень многогранно. Прежде всего речь идёт об особой категории антиномичности, связанной с безумной логикой, как её называл Апостол Павел в Первом послании к коринфянам. Речь идёт о постояннойпротиворечивости суждений, противоречивости мыслей. И хотя мы привыкли ещё со времён Аристотеля считать противоречие признаком лжи, но со времён Канта, противоречие было реабилитировано на пути к истине. Это принципиальный момент, и я хотел бы его подчеркнуть. Я исхожу из классический традиции, связанной с реабилитацией противоречия как такового. Следует уточнить, что имеется в виду не диалектическое противоречие, перед нами противоречие, которое не разрешается в ту или иную тезу, в тот или иной однозначный смысл.

– То есть это некий плодотворный парадокс?

– Всё-таки именно антиномия. Парадокс – нечто поверхностное. Хотя в западной традиции парадокс стал наиболее органичной формой антиномии. И если взять западную литературу ХХ века, то там практически все были мастерами парадокса, начиная с Оскара Уайльда. Но это немного другое. Парадокс – интуитивная форма антиномии, озарение. А я говорю о логической форме антиномии, о методике, особом стиле мышления, связанном с постоянными противоречивыми суждениями в качестве рационально-тождественного вывода.

– А постоянная противоречивость не мешает видеть некую истину?

– Нет. Скорее наоборот – противоречивость даёт истине полноту. Самый простой пример фигура Петра Первого. Никто не отрицает его противоречивость, но всё же постоянно пытаются сводить к какому-то одному суждению о нём: то утверждают, что он антихрист, то, что он наше всё. И здесь в полной мере проявляется ущербность сведения противоречия к какой-то однозначности. Возьмите Сталина, и сегодняшние ломки вокруг его личности. Его тоже пытаются свести к какому-то одному определению – или тиран, или великий правитель. Именно в русской истории, в русской культуре антиномическая картина мира оказывается наиболее органичной.

Или вот ещё важный аспект: юродство во Христе, святое юродство. Это наша русская святость. Обычно она характеризуется стилем поведения, внешне кощунственным. Возьмите Авраамия Смоленского, юродивого во Христе, святого, которого выгнали монахи. Он, будучи сам монахом, поносил своих собратьев за недостаточное благочестие. Вот пример антиномичности поведения, антиномичности стиля. Или первый наш юродивый Исаакий Печерский. Он вообще был поначалу обуян дьяволом, который пришёл к святому под видом Христа как к великому затворнику.

– Если взять русскую классику, то Достоевского, например, можно считать юродивым во Христе?

– Несомненно. К Достоевскому тоже невозможно подойти с определённой точки зрения. Его называли мракобесом, называли и символом православия. Опять налицо ущербная однозначность, которая удобна психологически, потому что человеку всегда спокойнее, когда есть определённость. Но проблема в том, что когда всё ясно – и жизнь кончается. Больше не о чем думать и не о чем переживать. Писателям как никому другому свойственная юродственная логика, противоречивая, но при этом абсолютно органичная. Пушкин, Гоголь, Булгаков – да кто угодно! Никого из русских классиков не загонишь в определённые рамки, да и не нужно. Они не были бы великими, если бы всё их сложное антиномичное мировоззрение свести к однозначности и полной ясности.

– Но если всё антиномично и при этом истинно, то как быть, скажем, с разделением на религиозные конфессии?

– А вот здесь мы подходим к третьему типу юродства – догматическому. До этого мы рассмотрели два – логическое и антропологическое (касается типа личности). Например, наша Троица. Единая по сущности и в трёх ипостасях. Это действительно триединство, тот инвариант, когда единица равна трём. Или Богочеловек. Одновременно и Бог, и человек. Антиномия в чистом виде, зафиксированная в догмате. И отвечая на ваш вопрос, подчеркну, что, скажем, католики от этой антиномичной догматичности стали уходить. У них есть догмат добрых дел, то есть оправдание жизни добрыми делами. В православии такой определённости нет. Как бы человек ни был аскетичен, сколько бы ни делал добрых дел, полной уверенности, что он спасётся, у него нет. Вспомним Сергия Радонежского. Когда ему явилась Божья матерь, его обуял почти ужас, хотя, конечно, и радость. У него, с одной стороны, возникла уверенность в спасении, с другой – он ощутил невероятную близость к падению, потому что теперь на любой его шаг возлагалась огромная ответственность, каждый вздох мог оказаться роковым. То есть, по сути, в православии вопрос о личном спасении здесь-и-сейчас тоже антиномичен.

И вот тут мы выходим на творчество. Моцарт и Сальери. Западный тип – это Сальери. Он, несомненно, очень талантливый композитор, хотел поверить алгебру гармонией, он жаждал справедливости, работал на результат. Но ведь дьявол тоже имел основания бунтовать против Бога, он хотел особого к себе отношения, потому что был лучшим из ангелов. То же самое Сальери, он хотел получить по заслугам. И берём Моцарта – гуляка праздный и, безусловно, гений. Но вспомните Пушкина: когда поэт попал в Михайловское, он погрузился в состояние лени и праздности. И, пребывая в этом состоянии, сколько создал шедевров! Творчество в принципе самодостаточно, Тютчев был прав, когда говорил, что «нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся». Человек, который творит, абсолютно самодостаточен. Однако творчество – это прежде всего гениальный образ жизни. Иногда биография писателя даже интереснее его произведений.

– Возможно ли, живя постоянной в подобной антиномической раздвоенности, испытать состояние счастья?

– Отвечу неожиданно. Для русского человека из дьявольских искушений на первом месте всегда стояло счастье. Это именно дьявольское искушение, с моей точки зрения. Тот соблазн, которым русского человека покупали и в 17-м году, и в 91-м. У нас всё будет, и для этого не надо прилагать особых усилий. Такая откровенная халява счастья. В результате мы знаем, чем всё кончилось.

Счастье тоже самодостаточно. Как только мы заговорили о нём, мы сразу же начинаем его искать. Это так же, как любовь. Вспомните гениальное объяснение любви Кити и Левина! О любви нельзя говорить. Это категория вне культуры. Как и счастье. А помните знаменитые дневники Пришвина? Он наслаждался тем, что день за днём мог отслеживать жизнь одной единственной почти. Мы часто не замечаем простых прекрасных вещей и пытаемся свести счастье к какой-то пошлой однозначности. Большинство из нас жаждет иметь некий набор благ – дачу, машину и так далее. Но если говорить о подлинном счастье, то это, несомненно, творческий акт, радость преодоления. Конечно, как правило, счастье в момент проживания не рефлексируется, поэтому его трудно ощутить в полной мере.