Борис Вахтин - Портрет незнакомца. Сочинения

Разгадка этого противоречия, мне кажется, в том, что автор глубоко верит в спасительную силу слова. И нация для него что един человек — как человек может спастись, может, согласно Евангелию, достичь райского бессмертия, даже прожив всю жизнь в разбое, но — пусть хоть в последнюю минуту земного существования! — уверовав в Христа и воззвав к нему о помощи, так и целый народ, стряхнув с души своей ложь единым порывом, может спастись и преобразиться. Кто скажет с абсолютной уверенностью, прав или не прав автор, веруя в это? Не знаю, может ли КПСС из Савла превратиться в Павла. Увы мне, сомневаюсь. Не верю даже. И во всяком случае полагаю, что не под силу смертным спросить с такой обезоруживающей простотой: «Савл! Савл! что ты гонишь меня?» — как это было спрошено у Тарсянина. Да и юноша он был, Савл Тарсянин, а не глубокий старик. И одна у него была голова на плечах, а не десятки тысяч.

Если предположение мое справедливо, то понятно, почему Солженицын едва ли не главным для прояснения его позиции документом считает «Жить не по лжи» — призыв к соотечественникам дружно отказаться от официальной лжи.

Второе мое замечание сводится к тому, что сейчас не только бесполезно, но и вредно, и опасно предлагать какие-то отдельные реформы и преобразования — власть вполне в силах их осуществить на свой манер, по-своему — и ничто в стране не переменится к лучшему. Требовали, например, подписать международную конвенцию об авторском праве. Подписала власть — а проку никакого, только хуже стало, распространили монополию внешней торговли на плоды индивидуального духовного творчества.

Третье замечание касается нашей истории.

Солженицын пишет, что «тысячу лет жила Россия с авторитарным строем» — и ничего, был ее народ к началу XX века здоров и физически, и духовно. И продолжает:

«Однако выполнялось там важное условие: тот авторитарный строй имел, пусть исходно, первоначально, сильное нравственное основание — не идеологию всеобщего насилия, а православие, да, древнее семивековое православие Сергия Радонежского и Нила Сорского, еще не издерганное Никоном, не оказененное Петром. С конца московского и весь петербургский период, когда то начало исказилось и ослабло, — при внешних кажущихся успехах государства авторитарный строй стал клониться к упадку и погиб».

В этих словах мне видится чрезмерное обобщение, не подкрепляемое фактами в достаточной мере.

Конечно, православие играло огромную роль в жизни русского народа изначально (и, подозреваю я, невидимо играет и по сей день), но не видится в истории ни семи веков (от крещения Руси до Петра) православия Сергия Радонежского (1315? 1319?-1392) и Нила Сорского (1433–1508), ни искажения веры или ее ослабления в петербургский период. Фроссар приводит любопытный факт, что численность католических монахов «вовсе не сокращается неуклонно по мере удаления от средних веков, а остается постоянной за всю историю, как будто необходимое и достаточное количество „соли земли“ было раз и навсегда определено таинственным постановлением свыше»… И «в то время как завоеватель, политик, социальный пророк думает, что колеблет равновесие сил и направляет историю, невидимая рука незаметно восстанавливает равновесие». Думаю, что в истории не только католичества, но и нашего православия — в разное время по-разному выражаясь — сохранялась неизменной (и небольшой) величиной та глубокая вера, которая единственная способна воздействовать на нравственность, воздействовать, увы, лишь в степени, достаточной для сохранности жизни, но еще не для победы над смертью. И наблюдаем мы эту силу и в дотатарском Киеве, и в кровавом мороке усобицы, и при татарах, и в Москве — в постоянном богатстве и разнообразии жизненных претворений. А у русской церкви и у православия в целом было свое разнообразие, и лучший его пример, лучший материал, на котором с ним можно ознакомиться — полемика, ведшаяся в XVIII–XX веках вокруг фигур Нила Сорского и его современника Иосифа Волоцкого (умер в 1515 году) — людей глубокой и самозабвенной веры, но разных дел.

Бедой и вечной проблемой едва ли не любой церкви всегда было обогащение, присвоение собственности, золотой телец, стяжательство. Используя веру, легко ведь приобретать — о, разумеется, с самыми благими намерениями; к тому же нужны средства, чтобы что-то построить. И вот вокруг этого вопроса и разделились православные…

«Зная противоположные (нестяжательству. — Б. В. ) инстинкты всего великорусского монашества, Нил поставил себе героическую задачу погасить их в корне. Никакого коллективного, производственного хозяйства. Суета мира сего в производстве… Отшельники по двое, много трое, ведут минимальное огородническое хозяйство, делая все своими руками», — так пишет Карташев, историк русской церкви, пишет, заметим, очень деликатно: «…противоположные инстинкты всего монашества».

Не похож на Нила Иосиф. Этот стремился создавать большие, крепкие монастыри с обширным хозяйством и со строжайшими правилами общежития. «По его глубокому пониманию, монастырь — это была одна из центральных клеток общежития православного народа, включенная в систему других не враждебных, а родственных ей, социальных клеток всего крещеного народа… Это положительное отношение к земному благоустройству (ныне сказали бы — „христианская экономика и политика“) есть простое, бесхитростное (без богословских обобщений) древнерусское строительство „Града Божия“ на земле в нашей национальной истории».

Так пишет Карташев. Не слышится ли вам в этих противоположных программах двух русских святых, в этом убежденном противопоставлении индивидуального и коллективного, отшельнического неприкасания к миру и сознательного преобразования мира что-то весьма злободневное?

У Нила Сорского — отшельнический скит на два-три, редко четыре человека, у Иосифа — большой монастырь, никакого уединения, огромное хозяйство, владения, управляющие, обширная казна. У Нила Сорского — призыв к размышлению, к критическому разбору книг, к выработке собственного мнения, у Иосифа — гонения на личное суждение: «Всем страстям мать — мнение. Мнение — второе падение». Нил в те времена, для православия трудные, в борьбу с ересями лично не ввязывался, лишь настаивая публично на нестяжательстве, на том, чтобы не владеть монастырям землей, не украшаться золотом и серебром. В сочинении его последователя читаем: «Где в евангельских, апостольских и отеческих преданиях велено инокам села многонародные приобретать и порабощать крестьян братии, с них неправедно серебро и золото собирать. Вшедши в монастырь, не перестаем чужое себе присваивать всяческим образом, села, имения, то с бесстыдным ласкательством выпрашивая у вельмож, то покупаем. Вместо того чтобы безмолвствовать и рукоделием питаться, беспрестанно разъезжаем по городам, смотрим в руки богачей, ласкаем, раболепно угождаем им, чтобы выманить или деревнишку или серебришко». Иосиф же не только был всецело лично поглощен борьбой с ересями, но и добивался (и добился-таки) страшной казни еретиков: после осуждения последних на соборе 1504 года «Волк Курицын, Димитрий Коноплев, Иван Максимов, архимандрит юрьевский Кассиан с братом и многие другие еретики были сожжены; Некрасу Рукавову сперва обрезали язык и потом сожгли в Новгороде; иных разослали в заточение, других по монастырям. Некоторые из еретиков, приговоренных к смертной казни, объявили, что раскаиваются; но их раскаяние не было принято, ибо Иосиф представил, что раскаяние, вынужденное страхом, не есть искреннее».