Земовит Щерек - Придет Мордор и нас съест, или Тайная история славян

— Что? — был изумлен я, — прямо здесь? На повстанцах?

— Ну, здесь, — ответил мне великий вождь Борис. — А это что, ваши какие-то знакомые?

— Да вроде как да, — ответил я. — Хотя, — прибавил я тут, — лично ни с кем знаком не был.

— Так им тут приятно лежится, — сказал Борис, перекрестился и глубоко поклонился, — под кустиками. Соки, они в землю идут. Так что им весело.

Хулипанки весьма профессионально упаковали нам ганджу в пачки из-под зеленого чая и благословили на дорожку.

Ганджа и вправду была забористая. Сукины дети должны были ее перед сушкой мариновать в чем-то особенном. Только я предпочитал и не знать, в чем конкретно. Маруху мы скуривали в беломоринах. Это те самые папиросы, которые Волк курил в « Ну, погоди! ». Выглядели они немного похожими на курево из «Пятого элемента», то самое, с очень длинным фильтром, только здесь вместо фильтра была длинная и пустая картонная трубка. Ее нужно было изогнуть в букву «S», и табак уже не летел в рот. Правда, вонял тот табак, что старые носки. Достаточно было смешать его с ганджей, чтобы он полностью забил ее запах. Таким макаром можно было курить самокрутки на улице и не дрожать, что органы чего-то вынюхают.

Тут пришла очередь очередного пункта программы. Этот пункт звался Тарас Кабат. Тарас был старинным дружком Удая. Познакомились они в Перемышле, где Удай родился, а Тарас какое-то время рос. Но самое главное — у Тараса имелась зарегистрированная на Украине тачка и желание провести кислотный трип « по власнiм краю ».

«Своя страна» взята в кавычки специально. Потому что, если рассматривать происхождение Тараса, то дело было весьма непростым.

— Мой отец был львовским поляком, мать: наполовину полькой, наполовину украинкой, — рассказывал Тарас, когда мы встретились в пивной «Под зеленой бутылкой». У него было лицо ужасно породистого волкодава, так что выглядел он как хипстерская вариация восточного европейца в стиле Евгения Гудзя из «Гоголь Борделло» [48]. Он все время сильно гнулся вперед, осознавая собственную стилизацию, поскольку это было весьма естественным. На нем был пиджак из сэконд-хэнда с красной звездой на лацкане и тельняшка в голубую полоску. В ухе у него была цыганская серьга. Лицо поросло щетиной типа «five o'clock shadow», но из этой щетины несколько выбивались усы — они были где-то на миллиметр длиннее бороды. Но только на миллиметр. Эта хитроумная операция — с одной стороны — делали так, что усы были заметными, а с другой — аннулировали эффект селянской небрежности. Темные волосы у него были зачесаны назад, как у Ника Кейва, когда у него еще имелись волосы. Свободные, темно-коричневые отглаженные брюки опадали на тапки без шнурков.

— Когда я был маленький, мы выехали в Польшу. Вроде как поляки. В Перемышль… — рассказывал он.

— В Перемышль, — повторил я за ним, и последующая часть истории по причине того Перемышля блеснула своей очевидностью.

— Да иди ты со своим Перемышлем, — вкрутился Удай, который сам был из Перемышля.

— …и там старики нашли работу, там же я пошел в школу. В один класс с присутствующим здесь, хотя и едва-едва, Удаем. И ты знаешь, — оскалил он свои клыки, потому что клыки у него были, что у волкодава, — мои папики до сих пор надеются, что им удастся сделаться настоящими поляками в польском Перемышле.

— А ты, как я понимаю, уже и не надеешься.

— Нет, — ответил он на это. — Я так часто слышал, что я украинец, что мое место на Украине, среди резателей и убийц, что я все это принял очень близко к сердцу.

— Э-э-эей, лично я тебе ничего такого не говорил, — вмешался Удай.

— Скорее всего, потому, что не понимал, в чем тут дело. Короче, как только мне исполнилось восемнадцать, я вернулся во Львов, — продолжил Тарас. — Тут у меня дед с бабкой со стороны матери. И тут мне, курва, никто не гундосит, будто бы я полячок. Я тут родился. Бабка, вроде как полька, только что у нее за польскость. Только такие идиоты, как мои папики, могли спутать польскость людей, воспитанных при Советах, с польскостью поляков из Польши. Или польские политики. Ведь наша местная, так называемая полония прекрасно знает, что даже если они какими-то там поляками и являются, то это совершенно иной вид поляков, чем поляки из Польши. Если они к Польше и подлизываются, то из циничного расчета, а не по причине, какой-то там, курва, любви к утраченной родине. Карта поляка — это, парень, измеримые выгоды, а не, курва, «поля, расписанные колосьями цветными» [49].

— Впрочем, эти расписные поля теперь в Белоруссии, — заметил я. Тарас усмехнулся.

— А вот мой дед со стороны матери, — сказал он через какое-то время, — стопроцентный украинец, в УПА воевал. Это он, — прибавил он, — настоял на том, чтобы меня Тарасом назвать. По своему отцу.

— Ну, — заметил Удай, — имя у тебя поехавшее. Все равно, как если бы ты Верандой звался [50].

— В УПА воевал, — повторил я. — Так, может, он и в моего деда стрелял.

— Может и стрелял, — пожал плечами волкодав. — А твой — в моего.

— Хорошо, что они не поубивали друг друга.

— Друг друга — нет.

«Своя страна» была взята в кавычки еще по одной причине.

Потому что Тарас — ни в коей степени — не отождествлял себя со всей Украиной.

Тарас был журналистом, работал на влиятельном львовском интернет-сайте occidens.ua [51]. Как указывает само название, сайт был однозначно прозападный. Ну и, поскольку в Украине одно, скорее, вытекает из другого — противовосточный.

Восток моей страны, говорил Тарас, ничем не отличается от России. Российская, или, пускай уже будет: славянская цивилизация, говорил он, это цивилизация, которая превращает людей в чудовищ, а пространство — в срач. Эти недоделанные градища [52], выглядящие словно облезлые кубики, брошенные в грязевое пространство; эти села — как беспорядочное сборище досок. Отсутствие потребности в какой-либо эстетике, эстетика — как фанаберии в этом мире, больном элефантизмом [53]и паршой одновременно.

— Они все одинаковы: так называемые украинцы с востока, русские, белорусы. Вы, поляки, придумали себе, — говорил он, — стереотипы относительно постсоветских народов. Будто русские — это шовинистические задаваки, белорусы — это великое Княжество Литовское, а украинцы — это казаки. На самом же деле никаких различий нет. Одни мы отличаемся от этой серой русской массы, мы, украинцы с Галичины. Если хотите — из Галиции. А они — они все такие же самые. Все это один русский люд. Вы попались в ловушку собственных стереотипов, потому что попросту привыкли к разнообразию. И что каждый — он «какой-то»: немец — такой, итальянец — такой, чех — сякой. А здесь — нет. Постсоветский мир, по сути своей, он словно арабский мир. Все они там совершенно одинаковые. А самое паршивое это то, что все они ужасно тривиальные, циничные и нудные. Всем важна лишь личная выгода. Нет никакого общественного мышления. Потому-то все то и выглядит, как выглядит. Потому что никому не нужно, чтобы выглядело лучше.