Земовит Щерек - Придет Мордор и нас съест, или Тайная история славян

Изо всех сил сдерживаясь, чтобы не дать ему по морде, я вышел из синагоги.

Похоже на преддверие ада?… Тот самый еврейский центр «Золотая Роза». Синагога находится дальше по той же улице

Я вернулся на вокзал, в ВИП-зал. За вход снова пришлось заплатить. Девица все так же сидела в своем углу, в своих мехах, мушкетерских сапогах-казаках, в своем блядском прикиде, с тем своим презрением ко всему на этом свете, что только не обвешано бриллиантовыми колье, что не ездит на черном матовом хаммере с золотыми колпаками.

Меня это ужасно доставало. Доставало, потому что меня достало все вокруг. Доставало, потому что мне было известно, что девица эта родом из какой-нибудь заблеванной хрущевки, в которой она хороводилась в одной комнате со всей семьей, где сортир протекал, а вода не спускалась, и все рассыпалось прямо в руках; я знал, что каждое утро она шлепала по серо-бурым дорогам своего похожего на нору города, в котором не было ни крошки красоты, одна только грязь, вонь, дерьмо до самого горизонта; города из пугающей антиутопии, ставшей реальностью, в котором нельзя было вести реальной жизни, потому что ты брел по пояс в дерьме, в Мордоре, в элбонском болоте [163].

Я присел за стойку бара и заказал себе водку на льду, с лимоном. Выпил, и тут же заказал вторую порцию. Теперь уже взгляда с девицы я не спускал. О, я знал их всех, думал я, выпивая третью и четвертую порции. К примеру, в Крыму, в туалете на платном — на ПЛАТНОМ! — пляже в Алуште. Ссаки там стояли по щиколотку, воняло словно из выгребной ямы, все было развалено и покрыто сантиметровым слоем грязи, как будто бы эстетика — одна из базовых потребностей человека — там была попросту отключена. И они, красивые, стройные газели с накрашенными коготками и в макияже, который не снимали, даже идя в ванну — влезали туда, в ту всю гадость по собственный щиколотки, потому что другого выбора у них не было. И они присаживались на корточки во всей своей красоте над засранными дырками в земле и ссали-срали в те дырки, и их вьетнамки скользили по тому шламу из дерьма и ссак. А потом они выползали из той дерьмовой дыры и все так же прохаживались по пляжу, словно королевы их плохих сказок. Потому что то была их действительность, а другой у них и не было. И они могли только одно — ненавидеть ту действительность от всего своего сердца. И они знали, что все остальные знают, почему они ее ненавидят, так что с разгона они ненавидели и всех остальных.

К пятой водке с лимоном я пытался перехватить ее взгляд. Но она не смотрела. Избегала. Оставались только ее губы, губы с выписанным на них презрением. И чего она здесь ждала, подумал я под шестую порцию, она чего, блин, целый день собирается ждать поезда? Чего, не могла прийти позднее? Что-то тут, курва, не то, — собирал я мысли.

И я решил ее об этом спросить. Только где там. Когда соскакивал с барного табурета — чуть не грохнулся. Но я подошел, и вот тут у меня отобрало речь. Я не знал, чего сказать. Она была миленькая на вид, дешевая, но миленькая, покрытая как бы лаком, блестящей пленочкой; она поглядела на меня, и выходило как бы, что она чего-то сделала себе с глазами, какую-то пластическую операцию, фиг его знает, во всяком случае — они были у нее увеличенные, причем — сильно, и выглядело это неестественно, даже отвратительно — хотя и красиво, и я повис над ней, зашатался, и тут она позвала охранников.

Я получил звиздюлей, а еще они вытянули из меня 50 баксов за то, что не вызвали милиции. Потому что ментам, поясняли они, мне пришлось бы за сексуальные домогательства заплатить по две сотни. Каждому.

Миша уже ожидал в Шегинях. Мы едва-едва успели перейти через границу.

— Ну, кулеги [164], — сказал он, потому что говорил по-польски, — кого сегодня обделываем?

Гавран жестом руки представил Мише четырех поляков, которые шли за нами, любопытно разглядываясь.

— Анджей, — показывал я пальцем. — Томек, второй Томек или Томек Два, что, в свою очередь, приводит к тому, что первый Томек является Томеком Раз. И Мачек.

Миша кивнул всем им. Мне подмигнул. Я мигнул в ответ. Выглядел он словно разбойник с большой дороги. Гавран мне его уже как-то представлял. Понятия не имею, откуда он его вытащил — во всяком случае, бизнес, которым они вместе занимались, должен был того стоить.

Поляки пробормотали слова приветствия.

Вообще-то, все они были достаточно странным сборищем. Томек Раз, к примеру, как я успел узнать во время поездки, был членом наблюдательного совета одного из краковских интернет-порталов. Томек Два был бухгалтером. У Анджея была своя туристическая фирма, Мачек же был владельцем клуба на Казимеже.

В общем, народ с бабками.

— А ты чего? — спросил Миша. — Тоже захотел дикаво востока ?

— И сейчас, и всегда, только не так, как они, — ответил я, указывая подбородком на приведенных Гавраном [165]людей с баблом. — Статью пишу.

Миша вопросительно глянул на Гаврана. Тот кивнул.

— Спокуха, — пояснил он. — Лукаш только посмотрит, чего и как. У нас договор. Если удастся описать так, чтобы получилась реклама, он опишет. Если же нет, тогда просто ничего не напишет. Это мой дружбан, мы с детства знакомы.

— С детства — не с детства, — сомневался Миша. Для чуть ли не двухметрового амбала с морщинистым лицом, каким он был, голос у него был удивительно ласковый, — но вот то, что мы здесь делаем — как это сказать — оно немного незаконное.

— А к нему никто серьезно и не относится, — хлопнул Гавран меня по спине еще до того, как я успел что-либо ответить, — потому что пишет неправду. Поверь мне, Миша.

— Тогда зачем он с нами?

— Потому что те его враки много людей читает, и некоторые считают, что, как бы там ни было, в них имеется зерно правды, вот они то зерно и ищут. И таким вот образом выйдут на нас.

Миша пожал плечами, и выглядело это так, будто бы гора пожал холмиками.

— Делай, как считаешь, — ответил он, — дело твое. — Ну что, — обратился он в сторону Томеков, Анджея и Маека, — начинаем, или как?

Его газик был припаркован в нескольких метрах дальше, в улочке между одноэтажными домиками. Поляки с любопытством разглядывались по сторонам и обменивались наблюдениями. Анджей считал, что здесь точно так же, как и в Польше, и что он особых различий не замечает. Томек Раз говорил, что все же чувствует, в воздухе висит что-то не такое. Томек Два конкретизировал его мысль, заявляя, что здесь как-то более «борчуховато» [166]. Мачек же болтал о «туранской культуре» и сделал мобилкой фотку купола у церквушки, мимо которой проезжали.