Сергей Сергеев - Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствия

Главной причиной Астраханского восстания 1705–1707 гг., наряду с ростом налогов и всевозможными вопиющими злоупотреблениями местной администрации, стали насилия и издевательства, которыми подвергались астраханцы, носившие бороды и русскую одежду. Воевода Т. Ржевский активно и жестко проводил в жизнь петровские указы о брадобритии и ношении в городах «немецкого платья» и взыскании пошлин с бородачей (у них воеводские прислужники «усы и бороды ругаючи обрезывали с мясом») и тех, «кого в русском платье поимают». Во всяком случае, сами восставшие в своих письмах-обращениях, рассылаемых в соседние города, делали акцент именно на этом: «Ведомо вам чиним, что у нас в Астрахани учинилось за веру христианскую и брадобритие, и за немецкое платье, и за табак, и что к церквам божиим нас и жен наших, и детей в старом русском платье не пущали, а которые в церковь божию войдут, и у тех, у нашего мужского и женского полу, платье обрезывали, и от церквей божих отлучали и выбивали вон, и всякое ругательство нам и женам нашим и детям чинили, и болваном, кумирским богам велели поклоняться». Но Астраханское восстание интересно еще и тем, что наглядно демонстрирует всю лживость навязшей в зубах басни, что-де без строгого начальника русский человек сам собой управлять не может. Избавившись от царской администрации, астраханцы (вос)создали структуру выборного земского управления – почти восемь месяцев «четко работавшую систему государственных органов, которая… успешно справлялась с функциями управления, обеспечивая внутренний порядок и защиту контролируемой ими территории» (Н. Б. Голикова).

Как показал П. Бушкович, при расследовании дела царевича Алексея Петр с ужасом обнаружил, что царевичу в той или иной мере сочувствует б о льшая часть России, в том числе почти вся элита, настолько непопулярна была петровская политика. Духовник царевича Яков Игнатьев сказал ему на исповеди в ответ на признание, что он желает смерти отцу: « Мы и все желаем ему смерти для того, что в народе тягости много ». Датский посол Вестфален сообщал на родину: «…число тех, кто желал, чтобы корона осталась в потомстве старшего принца [Алексея Петровича], так велико, что царю по необходимости придется встать на путь лицемерия в отношении многих людей, если он не хочет срубить головы всему своему духовенству и дворянству». И действительно, Петр, казнив ближайших единомышленников и слуг царевича, в дальнейшем свернул дело – ликвидировать оппозицию такого масштаба было невозможно.

А вот потрясающий пример индивидуального протеста против петровской «модернизации». В 1704 г. нижегородский красильщик Андрей Иванов (скорее всего, старообрядец) явился к дворцовому Красному крыльцу и объявил за собой «государево дело»… на самого царя: «…пришел я извещать государю, что он разрушает веру христианскую: велит бороды брить, платье носить немецкое и табак велит тянуть… А на Москве у него, Андрея, знакомцев никого нет и со сказанными словами к государю его никто не подсылывал – пришел он о том извещать собою, потому что и у них посадские люди многие бороды бреют, и немецкое платье носят, и табак тянут – и потому для обличения он, Андрей, и пришел, чтоб государь велел то все переменить». Участь этого диссидента была конечно же печальна – он погиб под пытками.

Петр I был одним из самых непопулярных правителей России за всю ее историю, во всяком случае, при жизни и в ближайшие десятилетия после смерти, пока планомерно осуществлявшийся государственный культ его личности не заслонил живую память о недавнем прошлом (в XVIII – первой половине XIX в. критика его политики в легальной российской печати была невозможна). Всем известны восприятие его как «антихриста» в старообрядческой среде или простонародный миф о подмененном за границей царе, но вот вполне прагматический взгляд на «державного плотника», исходящий от представителей провинциального дворянства и зафиксированный И.-Г. Фоккеродтом, секретарем прусского посольства в Петербурге в 1718–1737 гг.: «…только что замирились, думают уж опять о новой войне, у которой зачастую и причины-то другой нет, кроме самолюбия государя да еще его близких слуг. В угоду им не только разоряют не на живот, а на смерть наших крестьян, да и мыто сами должны служить, да и не так еще, как в старину, пока идет война, а многие годы кряду жить вдалеке от своих домов и семейств, входить в долги, между тем отдавать свои поместья в варварские руки наших чиновников, которые за уряд так их доймут, что когда, наконец, придет такое благополучие, что нас по старости или по болезни уволят, нам и всю жизнь не поправить своего хозяйства. Словом, постоянное содержание войска и все, что следует к нему, до того разорят нас и ограбят, что хоть опустоши все наше царство самый лютый враг, нам он и вполовину не наделает столько вреда… Земля наша довольно велика, и потому распространять ее не для чего, а разве только населять. Завоевания, сделанные Петром I, не дают России ничего такого, чего бы не имела она прежде, не умножают и нашу казну, но еще стоят нам гораздо дороже, чем приносят дохода. Они не прибавляют безопасности нашему царству, а еще вперед, пожалуй, сделают то, что мы станем больше, чем следует, мешаться в чужие ссоры и никогда не останемся в барышах от того. Потому-то Петр I наверное уж поступил бы гораздо умнее, если бы миллионы людей, которых стоила шведская война и основание Петербурга, оставил за сохою дома, где недостаток в них слишком ощутителен. Старинные цари хоть и делали завоевания, да только таких земель, владение которыми необходимо для царства или откуда нас беспокоили разбои. Кроме того, они давали нам пользоваться плодами наших трудов, поступали с побежденными, как с побежденными, делили между дворянством их земли: а на место того ливонцы (то есть немецкие дворяне из Прибалтики. – С. С. ) чуть у нас на головах не пляшут и пользуются б о льшими льготами, чем мы сами, так что изо всего этого завоевания не выходит нам никакой другой прибыли, кроме чести оберегать чужой народ на свой счет да защищать его своею же кровью». Кто скажет, что эти рассуждения вовсе лишены здравого смысла?

Да, Петр вывел Россию к Балтийскому морю, правда потеряв при этом в результате Прутского позора выход к Черному: мир, заключенный в 1711 г. с турками, – «пожалуй, одно из самых тяжелых мирных соглашений, на которые была вынуждена пойти Россия в XVIII веке» (Е. В. Анисимов). Вошедшие в империю Лифляндия и Эстляндия получили права областных автономий, а их дворянство – подтверждение своих старинных привилегий. «Империя наоборот» набирала обороты. Автономия Украины, из-за измены Мазепы, была ограничена, но все же не упразднена. В Великороссии окончательно закрепился с помощью новейших западных технологий модернизированный принцип Москвы, с большой, однако, разницей: военная машина империи, питавшаяся русскими кровью и деньгами, обслуживала теперь главным образом личные амбиции ее правителей, очень хотевших стать «царями горы» в одновременно презираемой и вожделенной Европе.