Сергей Сергеев - Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствия

В системе образования ЗК, созданной при прямом покровительстве Александра I и долгое время курировавшейся близким к императору человеком – польским аристократом и министром иностранных дел империи в 1804–1806 гг. Адамом Чарторыйским, до начала 1830-х гг., а отчасти и до начала 1860-х безраздельно доминировали польский язык и польская культура. В Виленском университете, вплоть до его закрытия в 1832 г., все предметы преподавались на польском языке, а русский относился к предметам второстепенным. Ничего не изменилось даже после войны 1812 г., когда ученая корпорация университета «приветствовала вступление наполеоновских войск в Вильно, некоторые преподаватели служили в оккупационных учреждениях, а студенты вступали добровольцами в сражавшуюся на стороне французов местную „гвардию“» (Ф. А. Петров). Позднее под университетской крышей свивали гнезда польские молодежные общества. Там преподавал классик польской национальной историографии Иоахим Лелевель, учились классики польской литературы Адам Мицкевич и Юлиуш Словацкий. Сменивший Чарторыйского на месте попечителя Виленского учебного округа Н. Н. Новосильцов после ревизии университета пришел к выводу, что вся система образования последнего имела целью внушать юношеству «надежду на восстановление прежней Польши». В Кременце с 1803 по 1831 г. действовала великолепная польская гимназия, призванная «воспитать истинную шляхетскую элиту», с явным прицелом на будущий университет. В то же время единственную русскую гимназию в Киеве удалось открыть только в 1811 г., с огромным трудом преодолев сопротивление школьного инспектора ЮЗК графа Тадеуша Чацкого. В 1830-х и особенно в 1860-х гг. «полонизм» в учебных заведениях ЗК был ликвидирован. В самой Польше польский язык был официально изгнан из государственных учреждений и учебных заведений. Однако эффективной русификаторской системы образования взамен создать не удалось.

Борьба с польским национальным проектом в рамках сословного строя оказалась невероятно сложной. Она, по сути, равнялась борьбе с дворянской корпорацией ЗК, а следовательно, подразумевала опору на местное крестьянство и радикальную демократизацию внутренней политики, что объективно подрывало сам социальный фундамент империи. Поэтому русификаторский пыл бюрократов-националистов, вроде братьев Н.А. и Д. А. Милютиных, постоянно сталкивался с компромиссной линией в отношении польской аристократии, которую проводил, например, министр внутренних дел П. А. Валуев в 1861–1868 гг. (резко возражавший против «страсти к оплебеянию России» «тех русофилов, которые хотят под предлогом обрусения посадить мужика в барские хоромы, в виде представителя русской народности») и которая была гораздо ближе сознанию большинства российских самодержцев. Д. А. Милютин сетовал, что до 1863 г. «правительство наше не только не принимало мер для противодействия польской работы в Западном крае, но даже помогало ей в некоторых отношениях, вследствие ложной системы покровительства польской аристократии, составляющей будто бы консервативный элемент в крае, опору самодержавия! Система эта заставляла местные власти оказывать польским помещикам поддержку против крестьян и часто принимать очень крутые меры в случаях вопиющей несправедливости и притеснений со стороны первых. Чрез это угнетенное, забитое крестьянское население, разумеется, отдавалось вполне в руки польских панов и дворовой их челяди».

Самодержавие воспользовалось антипольской / антишляхетской политикой «русского дела» М. Н. Муравьева – К. П. Кауфмана 1863–1867 гг. в Северо-Западном крае в качестве «радикального лекарства» против слишком уж поднявшего голову «полонизма», но после того как ситуация стабилизировалась, уже «с конца 60-х гг. задача сохранения социальной иерархии старого порядка получает в политике властей решительное преобладание над попытками опереться на низшие слои против более или менее непокорных элит империи» и «давление на крупных польских землевладельцев в Западном крае было смягчено» (А. И. Миллер). По той же самой причине провалилась и попытка вбить клин между шляхтой и крестьянством в самой Польше, наделив последнее землей по образцу реформы 1861 г. Инициаторами этой попытки – Н. А. Милютиным и А. Ф. Гильфердингом, кроме того, планировалось пересоздание самой польской национальной идентичности путем решительного ослабления шляхты и костела и выдвижения в качестве ведущей социальной силы крестьянства. Разрабатывались и культурные преобразования – прежде всего проект школьной реформы, предусматривавшей переход в польских начальных школах на кириллицу. Были даже созданы соответствующие учебники. Но в 1770-х гг. все эти эксперименты были свернуты – радикальная «дешляхтизация» Польши не входила в планы имперского Центра. В результате крестьянская реформа в Польше парадоксальным образом послужила не русским, а польским интересам. По признанию известного польского националиста Романа Дмовского, она «стала благодеянием для края», ибо «создала здоровый и многочисленный крестьянский слой на крепкой экономической основе, предназначенный служить элементом равновесия общественных отношений в крае».

К началу XX в. польский вопрос был далек от разрешения. Конечно, поляки уже не могли подняться на вооруженные восстания, но, с другой стороны, интеграция Привислинского края в империю продолжала оставаться головной болью правительства. Даже проблема ЗК считалась весьма острой: видный киевский публицист Д. В. Скрынченко в 1907 г. печатал статьи с говорящими названиями: «Как ополячивается наш белорус» и «Обрусение или полонизация».

Репрессии против польских националистов привели к созданию пантеона национальных героев – тайному внутри империи, явному – за ее пределами, где обильная польская эмиграция, в составе которой были те же Лелевель, Мицкевич, Словацкий, ковала национальный миф о Польше – Христе европейских народов, терпящей крестные муки во имя их спасения от антихристианской Московии. Провал восстаний показал, что без пересмотра традиционной польской концепции нации, под которой подразумевались только шляхта, костел и горожане, без включения в нее «сельского люда» национальное движение не имеет перспективы. После 1863 г. польская интеллигенция проделала огромную работу по демократизации национальной идеологии, без чего вряд ли стало бы возможно в дальнейшем возрождение независимой Польши. К концу XIX в. существовали уже две политические польские партии – Польская социалистическая и Национально-демократическая, – лидеры которых Юзеф Пилсудский и Роман Дмовский вскоре сделаются ключевыми фигурами польского национализма.

Думаю, если бы не мятежи, самодержавие и дальше бы продолжало закрывать глаза на развитие польского национального проекта внутри империи. Показательно, что сидевших тихо финнов никто не трогал до 1890-х гг., когда в их отношении был все-таки применен ряд безнадежно запоздалых и непоследовательно проведенных русификаторских мер. К тому времени Финляндия стала уже вполне сформировавшимся, при режиме полного благоприятствования со стороны имперских властей, национальным государством, не только со всеми институтами такового, но даже и со своим национальным эпосом Калевала, собранным и изданным в 1835 г. подданным Российской империи и почетным академиком (с 1876 г.) Императорской академии наук Элиасом Леннротом. По словам Вл. И. Гурко, «русская политика по отношению к Финляндии была политикой булавочных уколов, раздражавших, но отнюдь не обессиливавших противника и даже придававших ему большую силу путем его озлобления, с одной стороны, а с другой – посредством внушения ему уверенности, что в сущности бояться ему нечего, что все сводится к пустым угрозам и бутафорской шумихе». Эффект русификации рубежа XIX–XX вв. был (и не мог не быть) только сугубо отрицательным – убийство в 1904 г. усердствовавшего в ней генерал-губернатора Н. И. Бобрикова и подъем финского национального движения убедительно свидетельствовали об этом. Империя получила «под столицей враждебно настроенную к нам, полную сепаратных стремлений местность, населенную хотя и немногочисленной, но упорной народностью» (А. Н. Куропаткин).