Иоанна Хмелевская - Шутить и говорить я начала одновременно

В Груйце жили теперь только Тереса с бабушкой, дедушка умер. На каникулах я, желая подзаработать немного денег, стала работать продавщицей.

Предприимчивыми людьми были наши многолетние соседа по дому. Те самые, которые во время войны организовали производство порошка для выпечки «Альма». Правда, это предприятие давно лопнуло, но сразу же после войны соседка открыла магазин и взяла меня к себе продавщицей.

Магазин был продовольственным с самым широким и разнообразным ассортиментом. Продавалось в нем даже мороженое, тоже собственного производства. Изготовляли его с помощью примитивной машинки (тогда еще не было технического прогресса), и для того чтобы долгие часы крутить ручку чертовой машинки, специально нанимали сильного парня. Машинка состояла из двух частей. Металлический цилиндр, наполненный массой, которая потом превращалась в мороженое, помещался в стальную емкость с ручкой и крутящимся механизмом. Емкость наполнялась смесью льда с солью. От долгого кручения обе части машинки основательно смерзались, и для того, чтобы достать внутренний цилиндр с мороженым, весь агрегат приходилось долго катать по полу, пока обе его части не отделялись друг от друга. Как-то мы с парнем совсем измучились, катая проклятую машинку по тротуару у нашего магазина, и, возможно, немного переусердствовали. Когда извлекли наконец цилиндр, оказалось, что в него проникла замораживающая субстанция с солью. От прибавления соли клубничное мороженое на сметане с сахаром превратилось в продукт несъедобный. Срочно пришлось изготовлять следующую порцию. Мы же с парнем вдвоем съели испорченное мороженое, сняв с него верхний слой. В середину соль не проникла, и мы смогли оценить, чего лишились клиенты.

Для меня работа в магазине была жизненной школой. В торговые дни я подавала посетителям водку из-под прилавка, ее можно было выпить на месте, в магазине стоял столик и три стула. Как-то три мужика, совершив какую-то сделку, обмыли ее, выпив пол-литра и закусив колбасой с огурцом. А потом один из них сказал мне:

– Ну, паненка, была не была...

Я смотрела на него как баран на новые ворота, не понимая, чего он хочет. Второй оказался сообразительней:

– Э, да эта паненка совсем молодая, не понимает. Рассчитаться мы хотим.

За месяц я заработала достаточно денег, чтобы осуществить свою мечту – поехать в молодежный лагерь к морю. Деньги заработала, а разрешение от матери получила хитростью, если, конечно, это можно назвать разрешением. Зная, что она запретит мне ехать к морю одной, я просто отправила в Бытом телеграмму с сообщением, что еду в лагерь, и, не дожидаясь ответа, поехала. Тереса не возражала. Среди отъезжающих были ее знакомые, взрослые девушки, и она поручила им присматривать за мной. В лагере я была самой младшей, потому что это, собственно, был студенческий лагерь. Мне необыкновенно повезло. В лагере у меня на лице вскочил жуткий чирей, а те самые Тересины знакомые оказались медичками, будущими врачами. С большим усердием, всем здоровым коллективом, занялись они моим чирьем и ликвидировали его ко всеобщему восторгу.

Времена были еще довольно смутные, и перед домом, в котором размещался молодежно-студенческий лагерь, выставляли часовых на ночь. Часовой стоял с ружьем, самым что ни на есть настоящим и заряженным боевым патроном. Сменялись часовые каждые четыре часа. Я стояла восемь часов, лишь бы мне потом дали разок выстрелить. Очень хотелось попробовать! Заслужила, мне разрешили. Я выстрелила в лесочке в небо и сразу поняла, что такое отдача. Ударило и в самом деле сильно, но без ущерба для здоровья, потому что меня предупредили и я изо всей силы прижимала приклад к плечу.

Других развлечений в общем-то не было, да мне они и не требовались, вполне хватало моря. Оно восхитило и очаровало меня с первого взгляда, потом я уже каждый год старалась побывать у моря. Я не простудилась, не утонула, не сгорела на солнце и вообще была такой рассудительной, что самой становилось противно.

Через две недели я вернулась, живая и здоровая, и Дарек, Боженкин ухажер, научил меня водить мотоцикл, о чем я давно мечтала.

А после этих каникул мы наконец вернулись в Варшаву.

Моя мать отличалась особым талантом зудеть и допекать. Силезию она терпеть не могла и с самого начала поедом ела отца, требуя, чтобы он переселился в Варшаву. В глубине души я целиком и полностью разделяла ее стремление. Отец наконец поддался на уговоры, вылез из кожи вон и сделал невозможное. В кратчайшие сроки поставил на ноги бухгалтерское дело в Бытоме и добился перевода в Варшаву.

Думаю, нет необходимости описывать положение с жильем в столице в первые послевоенные годы. Отцу гарантировали работу, но не крышу над головой. Над нами сжалилась кузина, одна из внучек моей прабабушки, и уступила нам на время свою комнатушку, переселившись к матери и сестрам, жившим этажом ниже в том же доме.

Дом № 140 по улице Пулавской до войны был больницей, и мы заняли в нем «сепаратку», палату на одного пациента с площадью в семь с половиной квадратных метров. В нее входили прямо из длинного больничного коридора. Зато прямо в комнате находились кран с раковиной, да и обставлена она была просто роскошно: широкая кровать с тумбочкой, маленький столик и стул, небольшой одежный шкаф и так называемая «коза» – железная печь с выведенной в окно трубой [20]. Мы с матерью спали на кровати, а отец на ночь расставлял себе на оставшемся у двери свободном пространстве раскладушку, тем самым блокируя вход в комнату, так что никакой злоумышленник уже никак не смог бы к нам забраться.

Переехав в Варшаву, мать впервые в жизни поступила на работу – секретаршей в какое-то учреждение – и выдержала там три месяца. Видимо, это был так называемый испытательный срок. По истечении его она решительно заявила: не позволит, чтобы всякие командовали ею. Всяким был, видимо, директор, секретаршей которого она должна была работать. В общем, эту работу мать бросила с легким сердцем, на другую устроиться не пыталась и напрочь отказалась от попыток зарабатывать на жизнь, предоставив это отцу.

И тем не менее этих трех месяцев оказалось достаточно, чтобы ввести в заблуждение мою школьную учительницу французского языка (в варшавской гимназии у меня иностранным стал французский). Француженка задала нам задание: «Мой день с утра до вечера». Пожалуйста, с утра так с утра. Меня вызвали, я встала и начала описывать свой день. Просыпаюсь я, значит, утром, и родители подают мне в постель завтрак. Это обстоятельство чрезвычайно шокировало нашу импульсивную учительницу, и, не дав мне договорить, она принялась читать мораль. Прервала на полуфразе, потому что я собиралась пояснить: когда мы все втроем утром собираемся выйти из дому и родители встают, для меня на полу уже не остается места, и я вынуждена оставаться в кровати. Завтракаем же мы все втроем на тумбочке у меня над головой.