Светлана Алексиевич - Последние свидетели. Соло для детского голоса

Ночью один раз проснулся и услышал, как Нина Максимовна плакала за перегородкой. Она, видно, плакала и раньше, но так, что я не видел и не слышал. Она плакала и жаловалась, что он никогда не будет нам родным, потому что не сможет забыть своих родителей… Свою кровь… Забыть то, что видел на войне… В нем мало детского, и он неласковый. Я подошел тихонько к ней и обнял за шею: „Не плачьте, мама“. Она перестала плакать, я увидел ее искрящиеся глаза. Впервые я назвал ее „мама“. Прошло время, и отца назвал папой, одно только осталось на всю жизнь, я говорил им „вы“.

Они не делали из меня домашнего мальчика, и за это я им благодарен. У меня были четкие обязанности: убрать дом, вытряхнуть половики, наносить дров из сарая, вытопить грубку, придя из школы. Без них я не получил бы высшего образования. Это они внушили мне, что надо учиться, а после войны надо учиться хорошо. Только хорошо.

Еще в армии, когда наша часть стояла в Житковичах, Володе Почивадлову, Вите Баринову и мне командир приказал учиться. Мы трое сели за одну парту, во второй класс У нас было при себе оружие, и мы никого не признавали. Не хотели подчиняться гражданским учителям: как он может нам приказывать, если он не в военной форме? Авторитетом для нас были только командиры. Входит учитель, весь класс встает, мы сидим.

– Почему вы сидите?

– А мы не будем вам отвечать. Мы подчиняемся только командиру.

На большой перемене мы строили всех учеников повзводно и занимались маршировкой, разучивали военные песни.

Директор школы пришел в часть и рассказал замполиту как мы себя ведем. Нас посадили на гауптвахту и разжаловали. Вовка Почивадлов был старший сержантом – стал сержантом, я был сержантом – стал младшим сержантом, Витька Баринов был младшим сержантом – стал ефрейтором. Командир долго с каждым из нас разговаривал, внушал, что четверки и пятерки по арифметике сейчас для нас важнее медалей. Наше боевое задание – учиться хорошо. Мы хотели стрелять, а нас убеждали, что надо учиться…

Но все равно в школу мы ходили с медалями. У меня сохранилась фотография: я сижу с медалями за партой и рисую для нашей пионерской газеты.

Когда я приносил из школы „пятерку“, кричал с порога:

– Мама, пятерка!

И мне так легко было говорить „мама“…

Аня Гуревич – 2 года.

Сейчас – радиоконструктор.

То ли сама помню, то ли мама потом рассказывала…

Мы идем по дороге. Идти нам тяжело: мама больная, мы с сестрой маленькие: сестре – три годика, мне – два. Как нас спасти?

Мама написала записочку: фамилию, имя, год рождения, положила мне в карманчик и сказала: „Иди“. Показала этот дом… Там дети бегали… Она хотела, чтобы я эвакуировалась, уехала с детдомом, она боялась, что мы все погибнем. Хотела кого-нибудь спасти. Я должна была пойти одна: если бы мама меня привела в детдом, то нас бы отправили вдвоем обратно. Брали только тех детей, кто без родителей остался, а у меня мама есть. Вся судьба моя в том, что я не оглянулась, иначе бы никуда от мамы не отошла, как все дети, бросилась бы ей на шею в слезах, и меня никто не заставил бы остаться в чужом доме. Моя судьба…

Мама сказала: „Пойдешь и откроешь вон ту дверь…“ Я так и сделала. Но эвакуироваться этот детдом не успел…

Помню большой зал… И свою кроватку возле стенки… И много-много таких кроваток. Мы сами их аккуратно убирали, очень тщательно. Подушка должна была лежать всегда на одном месте. Положишь не так, воспитательницы ругали, особенно когда приходили какие-то дяди в черных костюмах. Полицейские или немцы, не знаю, в памяти – черные костюмы. Чтобы нас били, не помню, а вот страх, что меня за что-то могут побить, был. И не могу вспомнить наших игр… Баловства… Мы много двигались – убирали, мыли, но это была работа. А детского в памяти нет. Смеха… Капризов…

Нас никто никогда не ласкал, но о маме я не плакала. Рядом со мной ни у кого не было мамы. Мы даже не вспоминали это слово. Забыли.

Кормили нас так: за весь день дадут миску затирки и кусочек хлеба. А я не любила затирку и отдавала свою порцию девочке, а она давала мне свой кусочек хлеба. У нас была такая дружба. Никто на это не обращал внимания, все было хорошо, пока не заметила наш обмен одна воспитательница. Меня поставили в угол на колени… И я долго стояла на коленях одна… В пустом большом зале… До сего времени, когда слышу слово „затирка“, мне сразу хочется плакать. Появляется рвота. Когда стала взрослой, не могла понять: откуда, почему это слово вызывает такое отвращение? Я забыла о детдоме…

Мне было уже шестнадцать лет, нет, наверное, семнадцать… Я встретила свою воспитательницу из детдома. Сидит в автобусе женщина… Смотрю на нее, и меня тянет к ней магнитом, так тянет, что проехала свою остановку. Не знаю я этой женщины, не помню, а меня к ней тянет. Наконец не выдержала, расплакалась и злюсь на себя: ну, чего я так? Смотрела на нее, как на картину, которую я когда-то видела, но забыла, и хочется мне еще раз на нее посмотреть. И что-то такое родное, может, похожее даже на маму… ближе мамы, а кто – не знаю. И вот эта злость и слезы как хлынули из меня. Я отвернулась, пошла вперед к выходу, стою и плачу.

Женщина все видела, подошла ко мне и говорит:

– Анечка, не плачь.

А у меня еще больше слез от этих ее слов.

– Да я вас не знаю.

– Ты посмотри на меня лучше!

– Честное слово, я вас не знаю, – и реву.

Вывела она меня из автобуса:

– Посмотри на меня хорошенько, ты все вспомнишь. Я же Степанида Ивановна…

А я на своем стою:

– Я вас не знаю. Я вас никогда не встречала.

– Ты помнишь детский дом?

– Какой детский дом? Вы, наверное, меня с кем-то путаете.

– Нет, ты вспомни детский дом… Я твоя воспитательница.

– У меня папа погиб, а мама у меня есть. Какой детский дом?

Я даже забыла детский дом, потому что жила уже с мамой. Дома. Эта женщина меня тихонько погладила по голове, а все равно ручьем слезы текут. И тогда она говорит:

– Вот тебе мой телефон… Позвонишь, если захочешь узнать про себя. Я тебя хорошо помню… Ты была у нас самая маленькая…

Она пошла, а я с места сдвинуться не могу. Мне, конечно, надо было побежать за ней, порасспросить. Я не побежала и не догнала.

Почему я этого не сделала? Я была дикарка, просто дикарка, для меня люди – это что-то чужое, опасное, разговаривать ни с кем я не умела. Одна сидела часами, сама с собой разговаривала. Всего боялась.

Мама меня нашла только в сорок шестом году… Мне было восемь лет. Вместе с сестрой их угнали в Германию, там они как-то выжили, когда вернулись, мама обыскала все детские дома в Беларуси, уже не надеялась меня найти. А я была рядом… В Минске… Но, видно, потерялась записочка, которую мама мне дала, и меня записали на другую фамилию. Мама пересмотрела всех девочек с именем Аня в минских детдомах. Она определила, что я ее дочь, по глазам, по высокому росту. Неделю она приходила и смотрела на меня: ее Анечка или не ее? Имя у меня осталось настоящее. Когда я видела маму, мной овладевали непонятные чувства, я без причины начинала плакать. Нет, это не были воспоминания о чем-то знакомом, что-то другое… Вокруг говорили: „Мама. Твоя мама“. И открывался какой-то новый мир – мама! Распахивалась таинственная дверь… Я ничего не знала о тех людях, которых зовут „мама“ и „папа“. Мне было страшно, а другие радовались. Все мне улыбались…