Светлана Алексиевич - Последние свидетели. Соло для детского голоса

Еще хочу рассказать о Ташкенте… Ташкент – это моя война. Жили мы в общежитии завода, на котором работала мама. Оно было в центре города, под общежитие отдали клуб. В вестибюле и в зрительном зале жили семейные, а на сцене – „холостяки“, их звали холостяками, но это были рабочие, у которых семьи остались в эвакуации. Наше с мамой место было в углу зрительного зала.

Дали нам карточки на пуд картошки, мама с утра до ночи работала на заводе, я должна была получить эту картошку. Полдня простояла в очереди, а потом четыре или пять кварталов тянула мешок по земле, поднять его я не могла. В транспорт детей не пускали, потому что начался грипп, и объявили карантин. Как раз в эти дни… Как ни просилась – меня не пустили в автобус. Когда осталось лишь перейти дорогу перед нашим общежитием, сил уже не хватило, упала на мешок и разрыдалась. Чужие люди помогли – принесли в общежитие меня и картошку. До сих пор я чувствую ту тяжесть… Каждый тот квартал… Бросить картошку я не могла, в ней было наше спасение. Умерла бы, но не бросила. Мама приходила с работы голодная, синяя.

Мысль о том, что я тоже должна помогать, мы голодаем, и мама стала такой же худенькой, как и я, не покидала меня. Как-то совсем нечего было есть, я решила продать наше единственное байковое одеяло и за эти деньги купить хлеба. А детям не разрешалось торговать, и меня отвели в детскую комнату милиции. Я сидела там, пока не сообщили маме на завод. Мама приехала после смены, забрала меня, а я изревелась от стыда и от того, что мама голодная, а дома нет ни кусочка хлеба. У мамы была бронхиальная астма, ночью она страшно кашляла и задыхалась. Ей надо было проглотить хотя бы крошечку и становилось легче. И я всегда прятала под подушку хлебный кусочек для нее, хотя, кажется, уже сплю, но все равно помню, что под подушкой лежит хлеб, и мне страшно хочется его съесть.

Тайком от мамы пошла устраиваться на завод. А была я такая маленькая, типичный дистрофик, что брать меня не хотели. Стою и плачу. Кто-то сжалился, меня взяли в цеховую бухгалтерию: заполнять наряды рабочим, брать расценку и множить на количество деталей, начислять зарплату. Работала на машине, это прототип нынешней счетной машины. Теперь она работает беззвучно, а тогда это был трактор, причем она работала только с лампой. Двенадцать часов моя голова была как на горячем солнце, а от тарахтения машины к концу дня я глохла.

И вот произошел со мной ужасный случай: одному рабочему вместо двухсот восьмидесяти рублей я насчитала восемьдесят. А у него было шестеро детей, и никто мою ошибку не заметил, пока не наступил день получки. Слышу, кто-то бежит по коридору и кричит: „Убью!“ Убью! Чем я детей кормить буду?» Мне говорят:

– Прячься, это, наверное, тебя.

Дверь открылась, и я прижалась к машине, прятаться некуда. Вскочил большой мужчина, в руках у него что-то тяжелое:

– Где она?

Ему показали на меня:

– Вот она…

Он даже к стенке прислонился.

– Тьфу! И убить некого, у самого такие. – Повернулся и пошел.

А я как упаду на машину. Как разревусь…

Мама работала в отделе технического контроля этого же завода. Завод наш делал снаряды к «катюшам», снаряды были двух калибров – шестнадцать и восемь килограммов. Корпус снаряда под давлением проверялся на прочность. Снаряд нужно было поднять, закрепить и дать нужное количество атмосфер. Если корпус был качественный, шкала зашкаливала, тогда снимали и складывали в ящики. А если некачественный, резьба не выдерживала, снаряды с воем вылетали и летели вверх под купол, а потом падали неизвестно куда. И вот этот вой и этот страх, когда снаряды летели… Все забивались под станки…

Мама вздрагивала и кричала по ночам. Я обниму ее, и она затихнет.

Шел к концу сорок третий год… Наша армия давно наступала… Я поняла, что мне надо учиться. Пошла к директору завода. В кабинете у него стоял высокий стол, меня из-за этого стола почти не видно. Начинаю приготовленную речь:

– Хочу уволиться с завода, мне надо учиться.

Директор разозлился:

– Мы никого не увольняем. Сейчас – военное время.

– Я ошибаюсь в нарядах, потому как неграмотная. Вот недавно человека обсчитала.

– Научишься. У меня людей не хватает.

– А после войны нужны будут грамотные люди, а не недоучки.

– Ах ты, козявка, – директор поднялся из-за стола, – все знаешь!

В школу я пошла в шестой класс. Во время уроков литературы и истории учителя нам рассказывали, а мы сидели и вязали носки, варежки, кисеты для армии. Вяжем и стихи учим. Хором повторяем Пушкина.

Ждали конца войны, это была такая желанная мечта, что мы с мамой даже боялись о ней говорить. Мама была на заводе, а к нам пришли уполномоченные и у всех спрашивали: «Что вы можете дать в фонд обороны?» Спросили и у меня. Что у нас было? У нас ничего не было, кроме нескольких облигаций, которые мама берегла. Все что-то дают, а как это мы не дадим?! Отдала я все облигации.

Помню, что мама, вернувшись с работы, меня не отчитывала, она только сказала: «Это все, что у нас было, помимо твоих кукол».

С куклами я тоже рассталась… Мама потеряла месячные хлебные карточки, мы погибали буквально. И мне пришла в голову спасительная идея попробовать обменять на что-нибудь мои две куклы – большую и маленькую. Отправились с ними на базар. Подошел старый узбек: «Сколько стоит?» Мы сказали, что нам надо прожить месяц, у нас нет карточек. Старый узбек дал нам пуд риса. И мы не умерли с голода. Мама поклялась: «Я куплю тебе две красивые куклы, как только мы вернемся домой».

Когда мы вернулись в Ростов, она не сумела их мне купить, мы снова нуждались. Она купила их мне в день окончания института. Две куклы – большую и маленькую…

Артур Кузеев – 10 лет.

Сейчас – администратор гостиницы.

Кто-то бил в колокол… Раскачивал и раскачивал…

Церковь давно у нас закрыли, я даже не помню когда ее закрыли, там всегда был колхозный склад. Хранили зерно. Услышав давно мертвый колокол, деревня онемела: «Беда!» Мама… Все выбежали на улицу…

Так началась война…

Вот закрою глаза… Вижу…

По улице ведут трех красноармейцев, руки у них сзади закручены колючей проволокой. Они в нижнем белье. Двое молодых, один старше. Идут они, опустив головы.

Расстреливают их возле школы. На дороге. Последние минуты…

В последние минуты они стали громко выкрикивать свои имена и фамилии в надежде, что кто-то услышит и запомнит. Передаст родным.

Я смотрел через дырку в заборе… Я запомнил…

Один – Ванечка Баллай, второй – Роман Никонов. А тот, кто был старше, крикнул: «Да здравствует – товарищ Сталин!»

И тут же, по этой дороге двинулись грузовики. А они лежат… По ним пошли грузовики с солдатами и дымящейся полевой кухней. Следом велосипедисты. Кавалерия. Немцы катили и катили. Днем и ночью. Много дней.