Фаина Баазова - Дело Рокотова

Файбишенко спокойно анализирует показания некоторых своих бывших товарищей и соучастников о его, якобы, анти­советских высказываниях в иностранных посольствах, и ког­да он пытается показать всю их несостоятельность, председа­тельствующий Громов обрывает его на полуслове и говорит:

— Мы судим вас не за политику, а за валюту.

Файбишенко тут же в ответ бросает:

— Я знаю. Судите меня вы за валюту, но осудите за полити­ку. Вернее, за мои национальные настроения. Я не против советской власти. Я только не согласен с ней в национальном вопросе...

Но тут Громов грубо обрывает его и поспешно объявляет перерыв.

На какое-то мгновенье Файбишенко раскрывает кавычки своего обвинения. Он показывает, что содеянное им равно то­му, что сделали другие, а в ряде случаев он даже отстал от своих русских товарищей, которые не преданы суду из "гу­манных соображений".

Не потому ли журналисты наперебой спешат убедить чита­теля, что Файбишенко "пустой, необразованный пижон, кото­рый даже не помнит, когда он прочел последнюю книгу".

Разумеется, слова Файбишенко в протоколе судебного следствия не зафиксированы. Его выступление слышали толь­ко участники процесса, а сам Файбишенко давно уже мертв. И пишу я о нем лишь для того, чтобы лучше восстановить картину судебной расправы над этим еврейским парнем.

В зале присутствовал его отец, перенесший после ареста сына тяжелый инфаркт. Поседевший за эти месяцы, он молча слушает сына, его пагубные публичные признания. Но ни разу не пытается удержать его. Он часто крутится возле нас, смот­рит каждому из нас в глаза в надежде, что, авось, кто-нибудь скажет что-либо утешительное о будущей судьбе сына. Но что мы можем сказать?

Мы не ошиблись в своих предположениях относительно подсудимого Попова. В то утро, когда намечался допрос По­пова, его в числе остальных заключенных в суд не доставили. Открывая заседание, председательствующий Громов сообщил нам, что у Попова ночью случился сильный приступ аппенди­цита и его пришлось срочно уложить в больницу. Он зачитал заключение тюремных врачей о необходимости срочно опери­ровать Попова и добавил, что сейчас, по полученным судом сведениям, он лежит на операционном столе.

Громов попросил стороны высказать мнение о возможно­сти слушания дела в отсутствие подсудимого Попова — одно­го из главных обвиняемых по делу.

Прокурор Терехов высказался за продолжение процесса, дело в отношении Попова он просил выделить в отдельное производство.

Мы великолепно понимали, что "неожиданный" приступ у Попова был заранее запланирован. Возражать было бессмыс­ленно, поэтому защита присоединилась к ходатайству прокурора о продолжении судебного следствия.

Пока шел допрос подсудимых Рокотова, Файбишенко и Эдлис, в зале царила предельно накаленная обстановка. Напря­жены были все — и суд, и публика, и мы, участники процесса. И вдруг... наступила разрядка, начался допрос подсудимого Иустина Лагуна, и судебное заседание потекло спокойно и по-деловому.

Ближайший друг Рокотова и непосредственный участник почти всех инкриминируемых ему действий, кандидат техни­ческих наук Лагун до ареста работал старшим научным сот­рудником в институте Академии строительства и архитекту­ры. Дружба их уходила истоками в лагерь, скреплена была ла­герной жизнью. После освобождения, уже во время Фестиваля, они вместе скупали валюту у иностранцев.

В показаниях Лагуна снова повторяются все эпизоды, свя­занные с куплей и перепродажей валюты, уже детально рас­сказанные Рокотовым и зафиксированные в протоколе судебного следствия. Но реакция зала совсем иная. Никто теперь из публики не кричит и не требует "сбросить его — Лагуна — в Москву-реку" или "поставить к стенке".Прокурор Терехов ведет допрос Лагуна в странно миролю­бивом тоне, без той иронии и того сарказма, какими он со­провождал допрос подсудимых Рокотова, Файбишенко и Эдлис. Председательствующий Громов откинул голову назад и закрыл глаза. Кажется, он уснул под звуки монотонного рассказа раскаявшегося подсудимого.

— Как вы низко пали! — сочувственно говорит ему Тере­хов.

— Да, я низко пал,— соглашается с ним Лагун.

И казалось, в полной тишине зала публика молчаливо вы­ражала свое сочувствие подсудимому Лагуну.

Тем более удивительной казалась та беспощадная ярость, с какой она напала на одного из многочисленных клиентов этого самого Лагуна. Свидетель Михаил Львович Новосимецкий — как выясняется сын синагогального старосты — по мас­штабам этого дела фигура самая мелкая и ничтожная. Он ку­пил у Лагуна всего двадцать монет. Но на процессе вдруг пре­вратился в те "первые руки", в которые, якобы, в конце концов стекалась валюта.

По делу проходили сотни свидетелей, подавляющая часть которых была изобличена не только в скупке, но и в перепро­даже золотых монет в несравненно большем количестве, чем этот злополучный Новосимецкий. Но этот сын синагогального старосты вызвал такую бурю возмущения, какой не вызывал ни один из свидетелей.

А когда в бушующем зале прокурор еще заявил, что след­ствие располагает данными о том, что работающему на лесном складе свидетелю Новосимецкому "один, очень известный и очень уважаемый детский писатель"дал взятку, то зал пришел в такое неистовство, что председательствующему пришлось объявить перерыв.

Сразу же после перерыва государственный обвинитель сде­лал заявление, что Прокуратура Союза ССР возбудила обвине­ние против свидетеля Новосимецкого в получении взятки. Правда, на этот раз ни единым словом не был упомянут "очень известный и очень уважаемый детский писатель", и удовлетворенная публика разразилась громкими аплодисмен­тами, хотя по закону его за дачу взятки также надо было судить. (Мне рассказали, что "очень известный и уважаемый детский писатель" был не кто иной, как Сергей Михалков).

Между обвинением и защитой на этом процессе не было спора ни относительно доказательства совершенных преступ­лений, ни относительно квалификации. Квалификация была предрешена властями и обсуждению вообще не подлежала. Обвинению не за чем и не с кем было "ломать копья", а защи­те оставалось только скрупулезно собирать разбросанные по тридцати томам дела крохи смягчающих обстоятельств и на них строить свои довольно хрупкие позиции, рассчитывая лишь на "милосердный" приговор.

На фоне отсутствия этой элементарной для любого процес­са состязательности излишними и даже удивительными каза­лись приготовления к предстоящим прениям сторон. И когда в конце концов они начались, зал суда скорее походил на мес­то, где происходит съемка кинофильма, чем на судебный про­цесс. Трещали камеры, выступающие в прениях ораторы бы­ли вынуждены напрягать все силы, чтобы преодолеть сквозь мощные микрофоны стоящий в зале шум и гул. Бесконечные вспышки затрудняли пользование записями.