Фаина Баазова - Дело Рокотова

Мы проводили целые дни за изучением протоколов — сек­ретари суда при нас вскрывали пакеты с подобными требова­ниями, давали нам знакомиться, а потом подшивали их в специальный том, заведенный для "писем трудящихся".

Тогда мы могли только предаваться грустным размышле­ниям по поводу людской кровожадности. Но мысль о том, что нашим подзащитным может угрожать еще что-то, никому из нас не приходила в голову. Кстати, кровожадности общест­венности, по-видимому, удивлялись даже работники суда, в том числе и сам председательствующий по делу Громов. Не раз мы замечали, как он заглядывал в том "резолюций рабо­чих". Он хмурился, и его замкнутое лицо становилось еще бо­лее непроницаемым.

Между тем, требования общественности о расстреле подсу­димых шли непрерывным потоком в суд. Было невероят­ным, что на этих митингах и собраниях никто и не подумал разъяснить несведующей толпе всю противозаконность ее тре­бований — что-де не существует закона, разрешающего осу­дить на смертную казнь за нарушение правил валютных операций, а есть совсем другой закон, и суд, вынесший приговор, не вправе исправлять его.

Никто толком не знал, что происходит за кулисами про­цесса. Но все причастные к этому делу испытывали какое-то безотчетное волнение. У всех было ощущение, что этот незаконнорожденный приговор знаменует, по существу, рожде­ние новой эры беззакония.

После вынесения приговора осужденных перевели с Лубян­ки в Лефортовскую тюрьму. Теперь общение с нашими под­защитными уже не столь затруднительно, как это было во время предварительного или судебного следствия. Нам вы­дали одно общее разрешение, дающее право ежедневно по­сещать подсудимых в Лефортово для ознакомления их с протоколом судебного следствия и составления кассацион­ных жалоб.

Когда мы в первый раз подъехали к кирпичному зданию Лефортовской тюрьмы, я с трудом сдерживала волнение.

Лефортово — с его мрачными подвалами и лабиринтами и страшными тайнами, о которых его бывшие и случайно уце­левшие узники даже спустя годы не решаются рассказывать близким друзьям, — воскресило во мне со всей остротой одно из самых мрачных событий в жизни нашей семьи. Здесь мой брат Меер провел 1948-1949 годы. Сюда его привезли красивым и полным сил молодым человеком тридцати пяти лет. Отсюда, всего через полтора года, этапом в лагеря отправили его глубоким стариком с совершенно седой головой.

Из четырех "полностью реабилитированных" в нашей семье

— отца и трех братьев — живым остался только Меер. После своего освобождения из спецлагеря в 1955 году он все отпус­ка регулярно проводил у нас в Тбилиси и тем не менее каж­дый мой приезд в Москву и каждую встречу со мной воспри­нимал, как чудо, которому не переставал удивляться. Слов­но и я, и он как бы жили взаймы. И для меня то, что после всего свершившегося Меер остался жив и невредим, тоже бы­ло чудом. Я знала, что в этот день он как обычно после рабо­ты пришел ко мне в гостиницу и дожидается моего прихода. Тем не менее, когда открылись тяжелые ворота Лефортово, я с трудом вошла в тюремный двор.

Но нет, ничего страшного там мы не увидели. Сразу и очень любезно пригласили нас в следственный корпус на первом этаже. Мы вошли в широкий и довольно длинный коридор, устланный мягкими дорожками. По обе стороны в коридор выходили двери кабинетов. Почти везде эти двери были приоткрыты. В кабинетах стояли мягкие кожаные кресла, полы были устланы красивыми коврами. У стен — шкафы со стеклянными дверцами. Поражало огромное количество книг в дорогих переплетах. Можно было подумать, что вы не в тюрьме, а в какой-то библиотеке научно-исследовательского института! Зачем в Лефортово столько редких научных книг?

Когда привели осужденных, среди них не было ни Рокото­ва, ни Файбишенко. Адвокат Рокотова Рогов с самого начала не общался с нами. Поэтому мы не знали, когда и где они с Рокотовым составляют кассационную жалобу, и составляют ли ее вообще. А Файбишенко, отказавшись от адвоката, писал жалобу один в своей камере.

Теперь и осужденные совершенно свободно общаются друг с другом, с защитниками, с работниками тюрьмы, со следова­телями КГБ, которые стараются держаться с ними на дружес­кой ноге. Подсудимые свободно разгуливают по коридору, переходят из одного кабинета в другой. Некоторые не устают благодарить своих следователей! Атмосфера непринужденная, спокойная и деловая. Никто из них не скрывает радости, что следствие и суд уже позади, иные упорно стараются показать, что выходят отсюда очищенными, получившими "путевку в жизнь".

Возвратившись вечером к себе в номер, я рассказываю Мееру об обстановке в Лефортово, о царящей там дружбе между следователями и заключенными. Он смотрит на меня, прищу­рив по обыкновению один глаз, и загадочно улыбается. "Нет, ты была не в Лефортово. Ты была где-то в другом месте. У нас в Лефортово не было книг в красивых обложках, не было ковров и мягких кресел и не было никаких друзей".

Знала ведь я, что для Меера Лефортово было каменной могилой без дневного света, в которой он в одиночку провел почти год, отсюда его два раза в густой ночной тьме увозили под Москву, в поле, для инсценировки расстрела; Лефортово для него — это бесконечные страшные карцеры, куда его по­мещали, по рассказам его сокамерника, известного еврей­ского поэта Матвея Грубияна, только за то, что он, пытаясь выключиться из невыносимой тюремной действительности, стоя в камере перед стеной, как перед воображаемой доской, мысленно выводил математические формулы.

В его Лефортово было запрещено думать. И описанная мной дружба следователей с осужденными ему явно напо­минает дружбу веревки с повешенным.

Мы не могли постичь настроения наших подзащитных. Где крылся источник их убеждения в том, что следователи, как братья, а генералы КГБ, как отцы, спасли их от окончательной гибели, и за эту их удивительную заботу они должны быть всю жизнь признательны им.

В разговорах с нами все осужденные категорически отри­цали применение к ним каких-либо физических мер. По их словам, отношение к ним во время предварительного следствия было исключительно вежливым и заботливым. Кто зна­ет — может быть, это было влияние времени, когда еще зву­чали слова суровых осуждений злодеяний Абакумова и Берии. Газеты в те дни широко пропагандировали отношение братства и любви между следователем и обвиняемым.

Именно в это время наблюдались случаи, когда следова­телю на каком-то этапе расследования удавалось доводить подследственного до такого психического состояния, что по­следний начинал верить, что нет у него на свете более искрен­него друга и благожелателя, чем его следователь. В экстазе чистосердечного раскаяния, под диктовку следователя, он соб­ственноручно писал длинные покаяния и делал в них призна­ния в совершенных и несовершенных преступлениях, убежден­ный, что в этом и есть его единственное спасение. А запозда­лое отрезвление на суде не всегда уже помогало.