Сергей Носов - Книга о Петербурге

О том, какой был стресс для Надежды Константиновны — соседство с незнакомым мужчиной, мы узнали потом. Да, действительно, мог ведь слуховой аппарат не работать, когда моя жена хотела ее подготовить?

Но надо два слова сказать и о внешности Евгения Борисовича. Он похож на аскета, и было бы странно, если было бы это не так, — в отношении пищи Евгений Борисович минималист. Бородат. Борода не скажу что окладиста, но, вопреки своей неухоженности, дисциплинированно держит форму. Глаза как у цыгана. Взгляд обличает тайную мысль, и более даже — одержимость идеей; смотрит Шиховцев так, словно предметы прозрачны; посторонний мог бы сказать, что не знает, что у него на уме, — да и правда, кому же известно, что мысли его о Набокове?

Надежда Константиновна, увидев Евгения Борисовича, испугалась до оторопи (она сама потом об этом рассказывала). Она сразу же, стоило ему войти в квартиру и снять плащ, распознала в нем что-то, повторюсь, нетипичное — нетипичного Раскольникова, с бородой. Охнула и ретировалась к себе.

Конечно, они бы нашли общий язык (так и произошло после), если бы она позволила себе пойти на контакт, но она так испугалась Шиховцева, что боялась выйти из комнаты и закрылась на ключ, когда слуховой аппарат донес до нее, что в дверь стучат: бородатый мужчина собирался представиться. Но не сумел.

Этот день и этот вечер Надежда Константиновна провела в жутчайшей тревоге. Глухота лишь усиливала ее страх: ей постоянно казалось, что гость из Костромы притаился за дверью… или, может быть, прячется на кухне в закутке, где хранятся швабры, дожидаясь ее, чтобы… что?.. чтобы взять и напасть… Лишь при крайней необходимости покидала она убежище, но любое передвижение по коридору — надо заметить, весьма короткому — превращалось для нее в сущую муку. Бородатый мог быть где угодно.

Всю ночь не спала. Утром, усталая и измученная, даже не позавтракав, поторопилась покинуть дом. На прошлой переаттестации (исключительно для проформы) ей придумали замечание (чтобы не было все идеальным): «недостаточно много работает с иностранной литературой», — но это было не так. Она спешила в Публичную библиотеку, в свою Аркадию, к своей отдушине — там ждала ее литература по микробиологии, иностранная, заказанная вчера. Это были не простые издания, их не мог получить обыкновенный смертный, даже если он был доктором наук и постоянным читателем Публичной библиотеки. На этих изданиях — книгах, журналах — был особый гриф. Почему-то их тогда засекретили. Выдавали только в спецхране. Куда Надежда Константиновна имела допуск. Потому что пользовалась невероятным доверием. И была у нее тема .

Рассказчик раскрыл карты. Козыри на виду. Любой читающий понимает, что произойдет дальше. Так и произойдет, это вам не Набоков, ничьи ожидания не будут обмануты.

Но подумайте сами, разве это не грандиозное совпадение? Ладно бы они случайно встретились у Медного всадника… Или где угодно на улице… в любой точке пятимиллионного города… В парикмахерской, в ателье «Смерть мужьям», в чебуречной… На камбузе «Авроры»… На чердаке планетария… Можно вообразить любую сколь угодно абсурдную ситуацию, и она сохранит хотя бы чуточку правдоподобия… Но в спецхране!.. Куда никого не пускают!..

А что представляет собой этот спецхран? Я там не был, но мне рассказывали. Маленькая комнатка, в ней два-три стола, дверь на замке, одно окошко… И находится эта каморка в каком-то не поймешь куда проходе — вдалеке от общих читальных залов.

Знаете, я много всяких книг заказывал в обычных залах Публичной библиотеки и хорошо помню это неуютное ощущение — смесь досады, злости и обиды, когда тебе указывают, что можно, а что нельзя: получаешь обратно бланк заказа на книгу, а на обороте прямоугольная печать: «Выдается по специальному разрешению» — и какой-то номер, недоступный твоему пониманию…

Я даже сохранил на память бланк с этой прямоугольной печатью, где-то лежит, надо бы поискать…

Вижу-вижу. Она сидит за столом. Одна-одинешенька. Других читателей нет. Тишина. Она вся в засекреченном тексте. Текст, допустим, про культуру дрожжей. Открывается дверь. Она оглянулась.

Ужас ее неописуем. Входит — он. Состояние, близкое к разрыву сердца.

Но и он — изумился.

А кто бы из нас сохранил спокойствие?

Слава богу, у этой истории счастливый финал. Обошлось. Они наконец познакомились и подружились. Два вечера провели за разговорами о химии (он, конечно, и о Набокове ей рассказал — он ведь нес по советской земле благую весть о Набокове).

Но каково совпадение, а?

Пишу и чувствую, как эта история, мучаясь жанровой неопределенностью, так и силится обернуться полноценным рассказом. Нет, рассказа тут быть не может. Для рассказа необходим художественный вымысел. Поворот. Для рассказа надо соврать. А тут что ни слово — исключительно правда. Это — быль.

Можно придать глубокомыслия тексту, приукрасив его моралью. Мораль придумать не трудно.

Но я воздержусь.

Некоторые петербуржцы не переносят наименование Питер. Так, мол, коренной петербуржец никогда не назовет свой прекрасный город. Есть такие, для кого «Питер» звучит более чем вульгарно, хуже унизительной клички — как личное оскорбление. Иные воспринимают «Питер» индифферентно. Третьи охотно говорят «Питер», иногда нарываясь на гнев первых.

Не всякий наш город может похвастаться устойчивым, широко признанным (в общероссийском масштабе) неофициальным именем. Образовано, заметим, оно без уменьшительного суффикса и морфологически лишено оттенка пренебрежения. Ни иронии, ни насмешки не слышится в нем.

Питер встречаем у Крылова, Гоголя, Майкова, Некрасова…

Название Питер вошло в быт еще в XVIII веке. Вот из стихотворений для детей А. С. Шишкова — 1785 год; «Николашина похвала зимним утехам». Известный ревнитель чистоты русского языка, увлеченный в данном случае поиском разговорной интонации, предлагает игру — равно «в лошадки», как и словесную:

Таким и будет Питер в русской поэзии — преимущественно местом притягательным: если кто из поэтов скажет «Питер», значит в мыслях у него путь-дорога.

Батюшкову в 1810 году грезится «Питер» убежищем от губительных страстей, — отказывая «жертвеннику» некой московской «грации» в «горстке фимиама» и не уподобляясь ее многочисленным воздыхателям, поэт сообщает о решительном замысле (стихотворение «Отъезд»):