Сергей Носов - Книга о Петербурге

Разве это не красиво, не удало — в Питер лететь, да еще и на тройке?

Пушкин в 1824 году писал из Тригорского своему дяде-поэту: «Шумит ли Питер?» — а Василий Львович, дядя А. С., за двенадцать лет до того извещал своего друга (стихотворным обращением «К П. Н. Приклонскому») о том, что гостем нагрянет, и по дороге куда же? — в Питер, конечно!

Примеров подобных множество.

XX век. Пастернак, поэма «Спекторский»; герой получает тревожную телеграмму и действует рефлекторно, автоматически, что и отражено характерно сбивчивой повествовательной интонацией поэта:

Есенин (поэма «Анна Снегина»):

Самый, пожалуй, «петербургский» писатель, печальный «гробовщик» прежнего Петербурга (роман «Козлиная песнь») Константин Вагинов — в стихотворении с характерным названием «Ленинград», почти предсмертным (январь 1934-го, за три месяца до кончины поэта) — о любви к этому городу:

Вспомним и Анну Ахматову («Здравствуй, Питер», 1922):

Здесь, впрочем, неприязнь к месту выражена отчетливо, но ведь не к названию Питер как таковому, — сквозь досаду на Питер различимо и сочувствие к этому «старому», с кем можно на «ты».

Интересная закономерность. В большинстве случаев поэты говорят «Питер», когда намериваются посетить сие место или уже непосредственно сюда прибыли. С одной стороны, это словоупотребление обусловлено стихотворным размером, особенно помогает стихотворцам предлог «в», предопределяющий направление физического перемещения лирического (или просто) героя (понятно, что «Петербург» ямбу противопоказан). Но с другой стороны, все несколько сложнее и, если угодно, тоньше. Питер — не только поэтическая палочка-выручалочка; безотносительно стихотворного слога и расстояний в пространстве это нечто всегда близкое, свое, домашнее, менее всего связанное с официальным статусом места.

Мне вот мнилось, что сам я произносить неполное имя Питер избегаю. Но стал наблюдать за собой, и оказалось, это не так. Допустим, оказались мы с женой за границей, и владелец ливанской кофейни, у которого сидим за столиком, задает нам вопрос: «From?» — ответ ему, разумеется: «Petersburg» (и с его стороны — радость, понимание, кивки головой), — но вот на обратном пути, к примеру, запыхавшаяся соотечественница, почему-то не заметив табло, спрашивает нас, последних в очереди на регистрацию багажа: «Это куда?» — ей, не задумываясь, говорим: «В Питер».

«Петербург» — это место на карте. «В Питер» — это «домой», это «к себе».

Покойный Ю. М. Пирютко, историк, краевед, удостоенный Анциферовской премии, истинный знаток города, составивший среди прочего научный трехтомный каталог надгробий Александро-Невской лавры, нашел верным назвать свою последнюю книгу, по сути энциклопедию Петербурга, так:

«Питерский лексикон».

Это что касается авторитетов.

И уж совсем авторитет из авторитетов — Андрей Белый; убедительнее не придумать: роман «Петербург» начинается с бронебойных определений; на первой же странице:

«Петербург, или Санкт-Петербург, или Питер (чтó — то же) подлинно принадлежит Российской империи. А Царьград, Константиноград (или, как говорят, Константинополь), принадлежит по праву наследия. И о нем распространяться не будем.

Распространимся более о Петербурге: есть — Петербург, или Санкт-Петербург, или Питер (чтó — то же)».

Вот, вот:

Что — то же!

Конечно, можно и тут возразить: Андрей Белый, дескать, москвич.

Это да. Москвич.

А «Петербург» написал.

Вопрос в другом.

Действительно ли есть нечто такое, что часто побуждает пишущих об этом городе заменять его имя всевозможными эвфемизмами? И не странно ли, что устойчивых эвфемизмов так много?

Действительно, редкий город способен похвастаться столь богатым списком устойчивых заменителей своего имени.

Град Петра. Парадиз Петра Великого. Северная Пальмира. Северная Венеция. Колыбель революции. Колыбель трех революций. Город Ленина. Город на Неве. Город белых ночей. Северная столица. Вторая столица. Криминальная столица. Культурная столица. Петрополь.

Число употреблений любой из вышеприведенных формул — несметно. Но мы бы не спешили называть эти обороты штампами. Выше возьмем: это штампы, это клише, которые сами в себе превозмогли банальность. Это эмблемы.

Эмблемы тоже способны надоедать, приедаться. И даже трудно сказать, какие быстрее — те ли, что отражают время, или те, что «на все времена».

Из разряда первых, например…

Нет, все заменители обозревать не будем, но мимо «колыбели» трудно пройти.

Этот один из самых в своем роде устойчивых эвфемизмов на протяжении десятилетий мелькал в газетных статьях, путеводителях для туристов и, просто сказать, был на слуху. Я с первого класса знал, что родился в колыбели трех революций — не буквально, конечно, потому что если буквально, то родился и жил в Ленинграде, но нас учили мыслить образно, и это правильно, хотя с числом революций был перебор: с одной революцией детский рассудок еще справлялся, представляя ее некой абстракцией, но сразу три абстракции, да еще в одной колыбели… нет, это не для детского ума. Потом начались уроки иностранного, — благодаря Великому Октябрю мы узнали, как по-английски «колыбель», раньше многих других куда более распространенных слов, и это знание имело источником фразу «Leningrad is the cradle of the October revolution», которую нам внушили по теме «My town».

Широкое распространение выражения спровоцировало шаблонное производство ему подобных. Например, Юсуповский сад, в то время Детский парк Октябрьского района (опять же: Октябрьского!), в путеводителе за 1987 год назван «колыбелью фигурного катания в России». В поэме Геннадия Григорьева «Доска» (2000), отражающей быт и нравы Сенной площади, есть строка, «подмигивающая» филологическим изыскам этого сорта: «Сенная — колыбель фантасмагорий!» Мне случилось писать обширные комментарии к «Доске», и что касается этой строки — да простится комментатору автоцитирование (тем более сокращенное), но оно точно по теме — вот: