Сергей Носов - Книга о Петербурге

Выходит, раскаялись не все, если через три дня после «усмирения» в той же больнице (уже восстановленной?) убили дежурившего там Дмитрия Бланка. По правде сказать, что-то здесь не сходится. Ну да ладно. Как бы то ни было, эти события Дмитрий Дмитриевич не пережил.

Александру Дмитриевичу тоже в те дни досталось, но родной дед Ленина хотя бы уцелел физически. (Тут мы усилием воли запретим себе фантазировать на тему рока: что было бы с Россией, если бы меньше повезло не тому, а другому брату…)

Самое удивительное, что Ленин ничего этого не знал. Володе Ульянову и трех месяцев не было, когда умер дед Александр Дмитриевич, так и не увидевший внука. Похоже, молодых Ульяновых не сильно занимала их родословная. Только после смерти Ленина его сестры заинтересовались корнями семьи, благо Мариэтта Шагинян с ее исследовательским энтузиазмом способствовала разысканиям. Тут и засекретили, вопреки желанию Анны Ильиничны, обнаруженные особенности ленинской родословной, включая еврейское происхождение деда с его братом, а также загадку отчества Дмитриевич. Сегодня об этом написано много, даже слишком много. Удивился бы Ильич, прочти он статью Михаила Штейна «Род вождя. Генеалогия рода Ульяновых», напечатанную в газете «Литератор» в перестроечном 1990 году (№ 38)? Думаю, вряд ли. Принял бы к сведению, и все.

Но чему он удивился бы, мне кажется, это если бы узнал, где прожил 52 дня в девяносто пятом году — на каком убийственном месте, имевшем отношение к его пращурам.

Бронзовый классик сидит нога на ногу, скрестив пальцы в замок на колене. Место историческое — у Владимирской площади, в торце Большой Московской, напротив храма, прихожанином которого был живой Достоевский, непоседливый, вспыльчивый, грешный мирянин, еще не ставший памятником. Он и жил рядом.

Бронзовый склонил голову и смотрит вниз наискось. То ли отвернулся от чего-то, то ли просто глядит в пустоту. Но пустой эта площадка как раз не бывает — всегда тут кто-нибудь есть. Очень удобное место для назначения свиданий — всегда кто-нибудь кого-нибудь ждет. А на скамье рядом могут расположиться выпивохи, бомжи, притягивает их сюда какая-то сила (хотел же когда-то Ф. М. написать роман «Пьяненькие»), тут у них клуб. Или музыканты играют на экзотических инструментах. И всегда народ снует — из метро и в метро.

Перед этим памятником однажды на моих глазах произошла совершенно фантастическая сцена. Случай невероятный и абсолютно «петербургский», — мне кажется, в ином месте такое совпадение произойти не могло. В свое время я рассказал о нем в эссе, посвященном этому монументу, оно вошло во вторую книгу о «тайной жизни петербургских памятников». Не буду пересказывать сызнова, просто приведу финал.

…Представьте себе, летний день две тысячи какого-то года — двое встречаются в условленное время и на условленном месте — здесь, «у Достоевского». Двое — это Павел Крусанов и я: вообще-то, мы ждем третьего, уже не помню кого, да это и не важно, он все равно опоздает. Писатель Крусанов пришел раньше меня, и я увидел его издалека, еще не перейдя площадь. А подходя к памятнику, отметил боковым взглядом тот самый клуб здешних сидельцев, разместившийся на каменной скамье, — совершенно обычный для данного места. Необычным был только один из них (из-за него эта компания и обратила на себя внимание) — он резко выделялся каким-то уж совершенно запредельным видом, — просто не заметить такого и пройти мимо невозможно было, ну я и царапнул по нему взглядом.

Подхожу к постаменту, жму руку Крусанову, он достает из сумки две бутылки пива, одну мне дает, открываем, делаем по глотку. Сейчас бы мы не стали вот так пить пиво, и не потому, что на улице теперь запрещено, а потому, что оба и как-то синхронно давно уже разлюбили этот напиток. А тогда это было, в общем-то, в порядке вещей, особенно если ждешь и стоишь на месте. Вот мы стоим у гранитной тумбы, ждем опаздывающего товарища, говорим о чем-то — да о литературе, наверное, — и тут я замечаю, что тот субъект жуткого вида отделяется от скамейки и направляется к нам. Понятно, что сейчас последует просьба о вспомоществовании, и я внутренне готовлюсь к этому. Вид у него… как бы это сказать… появись такой на экране, никто бы не поверил в реальность образа. Это когда хочется отвернуться: «О господи!» (Ну вот, снова вспомнил Сокурова — про лица людей, на которые надо смотреть, чтобы их полюбить…) Лицо неравномерно опухшее, глаз заплыл так, что века не видно, но тут лучше остановиться в описательной части… И по одежде видно, что где-то лежал, где лежать не принято. Поддат, но в движениях верен, и подходит он к нам достаточно целеустремленно — с видом человека, понимающего, какой вызывает эффект. Подходит и, подобострастно извинившись, осипшим голосом страдающего алконавта просит добавить на пиво — войти в положение.

Я и пошевельнуться не успел, а Крусанов раз! — и отдает ему свою бутылку, практически полную. Субъект немного ошалевает от такого дара и что-то начинает бормотать благодарственное. А Крусанов запускает руку в карман, достает, сколько достается, и не глядя отдает ему. Субъект еще те деньги не спрятал, а Крусанов уже из другого кармана снова достает и ему протягивает и еще. Я и сам несколько изумлен отзывчивостью Павла Васильевича, я и сам — не столько из сострадания, сколько по-конформистски — ужасное слово: подаю … а этот просто ошеломлен. «Мужики, да вы кто?.. Художники?» Меня часто принимают за художника, обычно «типа того» отвечаю. А ему, по-видимому, хочется отблагодарить нас фигурой общительности, и он о себе начинает говорить — гонит пургу, а иначе что это? «Вы не поверите, а я тоже писатель». («Тоже» — это кивок в сторону Достоевского.) «Вы не поверите, у меня столько книг написано!.. Меня вся страна читала!.. Вы не поверите, у меня миллионные тиражи были!..» Крусанов, к моему удивлению, произносит что-то вроде «да нет, почему же… мы верим… мы знаем…» — только тот не слышит Павла Васильевича, а гонит и гонит свое про тиражи да гонорары, но уж очень неразборчиво как-то. Наконец выдыхает: «Ну, пойду!» — и уходит за угол — там, двенадцать ступенек вниз, винный магазин в подвале.

«Что это значит?» — спрашиваю. «Он меня не узнал», — произносит в пустоту Павел Васильевич. «Кто это? — спрашиваю, слегка обалдев. — Вы что, знакомы?» Крусанов называет фамилию, ровным счетом мне ничего не говорящую, — простую такую фамилию, которую я, впрочем, скоро забуду (восстановить сейчас несложно, только зачем?). «Так он что, в самом деле писатель?» И слышу: «Ну да».

Оказывается, дело вот в чем. В начале девяностых Крусанов работал редактором в одном очень крупном издательстве. Был пик книжного бума. Издательство делало ставку на жанровую литературу, спрос на нее был очень велик — фэнтези, детектив… А тут подвернулась рукопись, которая идеально проходила по жанру «бандитский роман» — прислали ее из мест заключения, и отличалась она от ей подобных незаурядным знанием предмета и живостью языка. «Мне даже править почти ничего не пришлось». Ухнули большим тиражом, и сразу книга была раскуплена. Скоро и сам дебютант вышел на свободу. Крусанов перешел потом в новое издательство, а это занялось новичком вплотную, зарядило его на «бандитские» романы, которые он и стал печь один за другим, благо ему еще подрядили помощников. Гонорары были огромные. Да и время в известной мере было «бандитское». Конечно, это не та литература, которую замечает критика, но успех есть успех. Одной его книги тираж превышал суммарный всех наших с Крусановым книг, вместе взятых, написанных уже в другую эпоху. А потом? Крусанов не знает, что было потом.