Сергей Носов - Книга о Петербурге

«…Сохраняющиеся в разобранном виде…»

Умирание их оказалось процессом, в принципе, обратимым.

Воссоздание — воскрешением.

В одном отношении Московские ворота были функциональным сооружением.

Они почти идеально подходили для оформления праздничной наглядной агитации. Высокие, широкие, на видном месте.

На колоннах вывешивались содержательные плакаты. Между колонн устанавливались крупногабаритные конструкции, выражающие революционные и антиклерикальные идеи. Наверху вдоль фриза вытягивались лозунги, сколько хватало на них кумача. А на самой верхотуре громоздились плоские агитационные фигуры, столь огромные, что они подавляли масштабностью скульптуры трофеев и гениев славы с гербами губерний, пославших своих воинов на поля сражений.

Можно ли иначе продемонстрировать на такой высоте гигантского фанерного красноармейца, как не с помощью Московских ворот? Как вознести его, если нет ничего другого поблизости столь же высокого?

И все же для агитационных целей они подходили не совсем идеально, а только почти . С какой бы яркой наглядностью ни утверждался благодаря их конструктивным особенностям грандиозный триумф пролетарской революции, все же почему-то не хотело исчезнуть в их униженном облике какое-то неуместное и несвоевременное старорежимное величие.

Есть тут одно у нас подозрение, в чем основная трагедия Московских ворот.

Слишком они были величественным памятником тому, чему, по новым представлениям, памяти не требовалось. А тому, что, по новым представлениям, памяти было достойно, еще только предстояло воздвигнуть свои монументы.

Обустройство Международного проспекта — это только предлог. Можно было обустроить и с учетом уже существующего памятника.

Причина неприязни к Московским воротам — по крайней мере, одна из основных — лежит в психологии: она простая и выражается одним словом. Ревность.

Среди отчаянных идей спасти хоть каким-нибудь способом приговоренные к демонтажу Московские ворота была и такая. Развернуть — установить не поперек, а вдоль проспекта, — дабы не затрудняли движение (ведь вся проблема в транспорте, да?..). Триумфальные ворота, повернутые вдоль магистрали… — почему ж не представить? Абсурд, конечно, но абсурд поневоле — как рациональная попытка сопротивления чему-то предельно иррациональному. Разве не более абсурдны те радикальные манипуляции, которым на самом деле подвергли этот грандиозный памятник, — и тем более с учетом затрат как на бессмысленный демонтаж, так и на осмысленное восстановление? На том же месте в конечном итоге! И при той же, по сути, верховной власти!.. Московским воротам не нашлось места (1938) на Международном проспекте, но ими решили (1952) украсить проспект имени Сталина. Замечательно. Но неужели идея развернуть Московские триумфальные ворота на 90 градусов (чтобы, добавим от себя, потом повернуть в обратную сторону) может показаться менее разумной ? Вся неразумность ее — всего лишь в наивности, в доверчивости к аргументам рассудка, в надежде исправить то, что исправить нельзя.

Другая спасительная идея не столь экзотична и даже, можно сказать, лежит на поверхности. Предлагалось буквенное посвящение, выдержанное в старорежимном стиле, заменить идеологически безупречным лозунгом (ведь вся проблема в больших золоченых бронзовых буквах?..). Еще одна попытка укротить духов иррационального. В данном случае с помощью заклинания, перепосвящения объекта. Вместо намеков на подавление русским оружием национально-освободительного движения в Персии и Польше предъявить трудящимся на том же аттике «Да здравствует дружба народов!». А что? В этом была своя логика. Ворота остались бы триумфальными, но означали бы уже Триумф пролетарского интернационализма. И пусть. Лишь бы стояли.

Предложение, кстати, в стиле традиции. Город уже знал случай, когда перепосвящение памятника в значительной степени повлияло на его судьбу. На постаменте знаменитого монумента, украшавшего площадь Восстания, решением Петросовета вместо «ДЕРЖАВНОМУ ОСНОВАТЕЛЮ ВЕЛИКОГО СИБИРСКОГО ПУТИ» были высечены глумливые стихи Демьяна Бедного: «Мой сын и мой отец при жизни казнены…» ну и так далее; сочинено это как бы от лица непосредственно увековеченного, что и удостоверяла подпись: «Предпоследний самодержец российский Александр III ». Памятник императору воспринимался теперь как монументальная карикатура на этого императора: он превратился в свою противоположность — в памятник «посмертному бесславью». Парадокс в том, что это спасло монумент. В таком качестве он сумел «переждать» самые тяжелые для памятников годы и, несмотря на свои поздние злоключения, в конечном итоге сохранился.

Московские триумфальные ворота, фактически уже не существующие как единое целое, все же каким-то невероятным образом участвовали в обороне города. Не в образе призрака-стража, не силой духоподъемной идеи, не яркостью символа, а вполне натурально, в буквальном смысле — физически.

Хотя в этом физическом самопредъявлении, самоучастии уже, по сути, убитого памятника есть, конечно, своя символика.

Тут дело такое: части колонн пошли на сооружение баррикад.

Ближайший на южных подступах к центру города дот был построен у бывшей Чесменской богадельни, рядом с Международным проспектом. В случае уличных боев в радиусе Московской заставы немцев ждали баррикады с противотанковыми заграждениями. Фустовые блоки, или, иначе сказать, фрагменты колонн, тоже пошли в дело.

Ошибочно думать, что эти укрепления никому не понадобились.

На Цветочной улице, недалеко от исторического места Московских ворот, была обувная фабрика «Пролетарский рабочий» (кроме солдатских сапог, на обувных предприятиях блокадного города производили, к примеру, еще и пулеметные ленты). Работниц отправляли на ночное патрулирование ближайших улиц. Одна из них вспоминала: когда начинался обстрел, сразу бежали к чугунным блокам колонн — в них укрывались от осколков снарядов.

Если посмотреть на довоенные фотографии этих массивных колец, превышающих в диаметре рост человека, покажется, что цилиндры, лежащие на боку, слишком просторны, слишком открыты, чтобы надежно защищать от артиллерийского обстрела. Но ведь не убежища от осколков снарядов проектировал Стасов. Он и помыслить не мог ни о чем подобном.

Сегодня ворота и проспект, ими делимый практически пополам, — в некотором смысле тезки. Московские ворота при всех манипуляциях над ними никогда не переименовались. Так же, как и Москва, — в отличие от Петербурга. А вот Московский проспект сменил немало имен. Он был Царскосельским, когда Московские ворота появились в его торце. А когда сквозь них в сентябре 1878 года, встречаемые ликующим народом, возвращались с победой гвардейские полки, он уже стал Забалканским, и так его все называли, хотя именной указ «о наименовании» не был подписан еще, но все равно — с двухмесячным опозданием — «в память достославного перехода в прошлом году, в суровое зимнее время, через Балканский хребет» высочайше удовлетворено Городской Думы ходатайство: наречен проспект Забалканским. После революции Забалканский проспект стал Международным проспектом и, будучи таковым, утратил Московские ворота. После войны, а точнее — после «ленинградского дела», он стал проспектом имени Сталина и, будучи таковым, вслед за обретением памятника Сталину на Средней Рогатке готовился вновь обрести на прежнем месте Московские ворота, чья судьба, кажется, решалась властными постановлениями в самом благоприятном для них ключе. Но физически Московские ворота вернулись на проспект, когда он уже стал Московским проспектом. Во второй половине шестидесятых площадь, на которой они стояли, стала тоже Московской. Три года Московские ворота стояли не только на Московском проспекте, но и на Московской площади, а потом площадь получила название Московские Ворота, став абсолютной тезкой Московских ворот. Так что теперь в Петербурге Московские ворота — это и ворота, и площадь. И даже станция метро (но только в кавычках: «Московские ворота»).