Сергей Носов - Книга о Петербурге

Гарибальди сказал: «Интернационал — солнце будущего».

Луначарский сам сейчас похож на памятник.

Полотно сброшено. Голова Гарибальди предстает перед всеми. Гордое, решительное лицо итальянского революционера. А с высоты решетки — полоса длинных волос, целиком закрывающих шею. Плечи Гарибальди шире постамента. Все сняли шапки. Все поют «Интернационал».

Дети на высокой ограде тоже сняли шапки. Им холодно. Холодно всем. Особенно иностранным гостям, делегатам конгресса, которые приехали из Москвы. Они поют на своих языках.

Луначарский подзывает скульптора. Карл Залите тоже вскарабкивается на стол. Обоих окружают члены заводских комитетов и культурно-просветительских организаций. Вспышка магния. У детей на решетке прямые спины.

Скульптор Карл Залите вернется в Ригу, у нас он будет забыт. Памятник Свободе принесет Карлису Зале в Латвии славу. Там выпустят монету с его профилем.

Депутаты конгрессов Коминтерна не все переживут тридцать седьмой.

Дети с высокой решетки уйдут в сорок первом на фронт.

Гипсовый Гарибальди продержится неполных три года — и треснет.

— В чем дело? — спросил техник разливного оборудования Степан Песков. — Зачем фотографируете ларек?

— «Пищевой гигант», корреспондент Владимир Никитин. У меня редакционное задание. Хочу поговорить с продавщицей.

Да, вот он какой, большой новый ларек, похожий на театральную кассу. Продажа прохладительных напитков у Московских ворот — дело ответственное и непростое. Ни для кого не секрет, как много рядом пивных. Здесь у ограды еще недавно собирались любители горькой, далеко разносилась их нецензурная брань. Все изменилось, когда появился ларек прохладительных напитков. Любители крепкого куда-то исчезли. Другим покупателям рада тов. Самойлович, лучший работник столовой № 48, брошенная на этот участок.

На вопрос о недельном обороте тов. Самойлович ответила: «Уже сейчас 300 рублей, а летом в жару будут все 400».

В очереди к окошечку за газированной водой стояли работницы фабрики «Скороход» и вагоностроительного завода им. Егорова. Они приветствовали появление ларька. Они попросили корреспондента Никитина написать в газету, чтобы закрыли на Международном проспекте все пивные или хотя бы запретили в трактирах продавать водку, когда на предприятиях обеденный перерыв.

Заметка на эту тему появится в многотиражной газете.

Пьянству объявят решительный бой. Любителей выпить будут еще сильнее продергивать.

Продавщица Самойлович проработает на прохладительных напитках три с половиной месяца и вернется в столовую № 48, когда ларек прохладительных напитков у Московских ворот вынужденно ликвидируют вместе с Московскими триумфальными воротами.

Когда низвергнутый с пьедестала памятник заколочен в ящике, отправлен на склад или задвинут в дальний угол хозяйственного двора до лучших времен, не обещающих сроков, с чем человеческим можно сравнить его нечеловеческое бытие? По-моему, с комой. В лучшем случае — с летаргическим сном. Так Александр III, оторванный вместе с конем-тяжеловесом от гигантского постамента, десятки лет тупо смотрел в стену хозяйственного двора музея, в прошлом носившего его имя. Или первый наш памятник, еще не ставший памятником, но сразу не угодивший Екатерине, — образцово отлитая в бронзе конная статуя Петра пылилась годами на складе Канцелярии от строений, дожидаясь эпохи Павла Первого — когда еще снимет он с несчастной статуи полувековую опалу?.. когда еще установит монумент перед Инженерным замком?.. А мертвый сон под землей типовых бюстов Сталина, на всякий случай зарытых в октябре 1961-го осторожными секретарями парткомов периферийных Домов культуры и прочих советских учреждений? Спустя полвека одного за другим земля почему-то стала возвращать эти пугающие нездешним выражением лица памятники… И вообще — мертвый сон всех спрятанных от посторонних глаз в запасниках музеев, в подвалах и на чердаках разорившихся предприятий, всех задвинутых, всех зарытых, всех опущенных на дно водоемов?.. Что это, как не кома? Именно кома.

Вот и у храмов, переживших закрытие и перепрофилирование , пора запустения сравнима с летаргическим сном.

Если продолжать медицинские метафоры, можно назвать пример клинической смерти. Это случай Московских ворот.

Полный демонтаж. Утрата фрагментов. Растаскивание составных частей по местам хранения — однако все же не утилизация. Во всяком случае, не последовательная утилизация. Назовем ее условно фатальной.

Если любой из трех задействованных музеев и даже кладбищенский склад-сарай еще как-то можно назвать местом хранения, то вряд ли на способность сохранять что-либо могли претендовать задворки Лиговки и ее пустыри, куда привезли самые крупные обломки гигантского памятника. А то, что во время войны чугунные блоки использовали для противотанковых укреплений и баррикад, говорит лишь о том, что они перестали быть чем были.

Убивание Московских триумфальных ворот началось через год после капитальной реставрации, то есть к моменту насильственного умерщвления они были вполне «здоровые» и вполне готовые превозмогать ход времени. Тем с большим рвением приступили к демонтажу. Ворота исчезали на глазах ленинградцев. И все же оставалась призрачная надежда на неоднозначность итога, — а вдруг — когда-нибудь — их воскресят в другом месте. Во всяком случае, не отправили на переработку. Допустили возможность обмера. Не подвергли моральному остракизму.

Так за что же их так, за что? Самый простой ответ — за то, что мешали движению. Но как скоро выяснилось, не очень-то и мешали. Объезд был; переустройство его не требовало радикальных мер. Проще разобраться с объездом, чем разбирать на кусочки гигантское сооружение. О реконструкции площади были только мечты… Идеология? Да нет вроде бы. Про «усмирение Польши» можно было, конечно, убрать вместе с остальными буквами, это легко; предложение: «Да здравствует дружба народов!» — худо-бедно искупило бы все. В любом случае памятник победам — что может быть лучше? Никто не отрицал ни художественную ценность объекта, ни уникальность технических решений, ни историческое значение даже. Стасов был уважаем, не враг труда. И все-таки — раз-два — и не стало триумфальных ворот.

Да ведь и восстанавливать их надумали, пускай и теоретически, в проектах только, но сразу же после демонтажа. Причем — как вариант — тут же, где и стояли!

Что же такое исчезновение, как не смерть?

Но смерть — клиническая. Как бы еще не совсем смерть. Без констатации смерти. Иначе как объяснить, что статус культурного объекта общесоюзного значения они получили, когда их физически не было, не существовало?