Сергей Носов - Книга о Петербурге

Итак, Академия несет потери. Эти две назвать роковыми язык не повернется. Но если бы только так.

А это уже посерьезнее: первый год Академии омрачился сразу двумя смертями.

Всего лишь четыре месяца довелось прожить в Петербурге сорокалетнему Михаилу Бюргеру, профессору химии и практической медицины. Ничем себя зарекомендовать он не успел, кроме как, может быть, роковой неосторожностью, приведшей к нелепой гибели. Он гостил у Блюментроста и, сильно пьяный, расшибся, когда вывалился на обратном пути из коляски.

Пьянство — зло. Вспоминается забота о быте ученых, высказанная Блюментростом Екатерине незадолго до приезда будущих академиков в Петербург (есть в «Летописи РАН»). Хорошо бы, дескать, было устроить в доме Шафирова отдельный стол для них, чтобы не отвлекались ученые умы на трактиры и не перенимали бы дурные обычаи.

Вообще, от этой истории веет драмой абсурда.

«Что касается до ученых трудов, то о них не было никаких известий даже в то время, когда легче было о нем собрать сведения» — это замечено в середине позапрошлого века. Современный исследователь, доктор химических наук И. С. Дмитриев в статье «Взгляд на формирование химических школ Петербурга» сообщает название диссертации Бюргера, написанной в Кёнигсберге, — «Delumbricis» («О глистах»).

Бюргер не был химиком, он был доктором медицины. Заманивая Бюргера в Петербург, Блюментрост, его давний знакомец, обещал химией не донимать, медик пусть занимается медициной. А «химии» — это просто название кафедры. Соглашайтесь, дружище. Тот согласился. Приехал. Отметили. Ну и вот.

И ведь и приехал-то, по существу, не на свое место. По дружбе как бы.

Родня была против, там климат, а ты больной, а он будто бы бахвалился, что не боится умереть в Петербурге.

Это из того немногого, что мы о нем знаем.

Что-то похожее было с Гильденстерном и Розенкранцем в известной пьесе Стоппарда.

Вызволили из небытия, вдохнули жизнь, поручили нечто, чтобы обнулить результат. И что это было?

Глазами жены — просто кино. Как она отговаривала, плакала! Как не хотела этого Петербурга! Ты не химик, ты болен, никому там не нужны твои знания о глистах… Там медведи на улицах! А он вбил себе в голову: меня ждет Блюментрост, предлагает возобновить дружбу! Обещал годовое жалованье — 800 рублей. Едем, едем! Вот контракт! Не боюсь, говорит, умереть в Петербурге! НЕ БОЮСЬ УМЕРЕТЬ В ПЕТЕРБУРГЕ! Ну и пусть дорога трудна!.. Там весна, там светлые ночи!.. Увиденное превзошло ожидания. Изумительный город среди болот и лесов… Только работай. Блюментрост: «А что я говорил!» Обнимались, пили на брудершафт, вспоминали молодость, вместе пьянея. А как хорош Петербург из коляски, когда мчится она по першпективе!.. Какой русский не любит быстрой езды? Или нет: скучно жить на этом свете, господа. И получила вдова годовое жалованье мужа. И поехала домой — в Либаву.

А через два дня после гибели Бюргера умер на тридцать втором году жизни Николай Бернулли, академик по кафедре механики. Математик. Старший брат Даниила Бернулли.

Захотели бы мы напраслину возводить на Петербург, сказали бы, что это он заманил обоих. Все же доля истины в этом есть: среди прочих достойных причин перебраться сюда у Даниила и Николая Бернулли была особая: «устранить разлуку двух братьев», — один медициной занимался в Падуе, у другого кафедра была в Базеле. Приехали, чтобы встретиться, и расстались навечно.

Раннюю смерть молодого математика объясняли коварным влиянием петербургского климата — по крайней мере, в благонамеренных биографических статьях. Вообще-то, воспаление язвы, или, иначе, «от нарыва внутренностей», как указал Пекарский, сославшись на вскрытие.

Связано ли это с тем праздником у Блюментроста? Не знаю. Похоже, в семье Бернулли грешили вовсе не на климат. Посетивший Петербург через полвека после трагедии астроном Жан Бернулли, племянник Николая, прямо указывал на «академические попойки» как на всем известный факт: вот что сократило жизнь его дяди и других академиков. Правда, заговорил об этом Жан Бернулли (у нас его называли Иваном) в связи с тем, что его самого хорошо напоил коллега, замечательный русский ученый-универсал астроном Румовский, чем и дал ему повод сослаться на пример исторический. Точно так же обратился Жан—Иван к истории, чтобы объяснить, почему не нашел дядиной могилы, — поведал будущим читателям своих записок, что-де «в былое время в Петербурге на дальних улицах валялись трупы, особенно бедных чужестранцев, их пожирали собаки и клевали вороны». Между тем известно: Николая Бернулли похоронили за счет казны по распоряжению императрицы. Так что про «академические попойки» свидетельство из этого источника не зачтем. Были, были! Но не этому же источнику верить.

Что получается? Из двенадцати прибывших в Петербург первых академиков двое умерли в течение года, — не много ли?

Иоганн Христиан Буксбаум, ботаник, за этот срок тоже был не раз на грани смерти, но только не здесь — в экспедиции. Вот уж кто себя не щадил так не щадил. В Петербург он вернулся с прекрасными коллекциями всевозможных редкостей — от растений, им открытых, до древних монет, а также с открывшейся чахоткой.

Буксбаум работал здесь еще при Петре. Заведовал питомниками Аптекарского огорода. Исследовал растения окрестностей молодого Петербурга и древнего Константинополя. А всего он описал около полутысячи неизвестных и редчайших растений. Писал из экспедиции в Петербург, что не решается давать названия им открытым родам растений, хочет оставить это на усмотрение Академии. Его, кстати, и зачислили в Академию в числе первых, когда он был в экспедиции.

По возвращении в Петербург, истощенный, больной, непохожий на себя прежнего, он еще работал над описанием привезенных растений. В истории Петербургской академии наук сам Петербург в этом случае мог бы стать (все к тому шло), но, впрочем, не стал местом третьей преждевременной смерти, — Буксбаума похоронили в Саксонии, куда он уехал в отцовское имение за несколько месяцев до своей кончины.

И все же: о роке и северном климате.

А тут все одно. «Он в суровом северном климате привык к неумеренному употреблению крепких напитков», — сообщает Пекарский, ссылаясь на биографа первого российского академика-ботаника. И тут же цитирует Миллера: «Дурное сообщество совратило его с добродетели и религии на достойный наказания путь заблуждений».

А по-нашему — пусть ему памятником будут пять томов его «Центурий» и в честь него названное семейство мхов, — он, конечно, не сумел бы это выговорить в переводе с ученой латыни: буксбаумиевые мхи, — а мы можем.