Сергей Носов - Книга о Петербурге

Надо бы вспомнить еще двоих — Майера и Гросса: один математик и астроном, другой философ-моралист; оба прибыли в Петербург одновременно — в июле 1725-го вместе с Бильфингером, в чьи обязанности входило привезти двух студентов-последователей. Привез. Екатерина пожелала обоих возвести в Академию наук — надо думать, по представлению их знаменитого учителя. Что ж, после торжественного открытия Академии, спустя месяц какой-то, оба были в нее зачислены экстраординарными профессорами: один — математики, другой — нравственной философии; так что оба они тоже из первых фактически.

Для обоих Петербург местом роковым оказался.

Правда, Гросс из Академии наук уже лет десять как был отчислен, когда он в самом начале 1742-го, находясь под домашним арестом, выстрелил в себя из пистолета, — но там дело серьезное: смена власти, падение Остермана, подозрение в шпионаже, — к науке это отношения не имеет. А вот Майер заболел очень скоро и на пике своих научных трудов, — болел тяжело и умер на тридцать третьем году жизни (Буксбауму-то у себя на родине еще несколько месяцев оставалось). Получается, смерть Майера в 1729-м была третьей академической в Петербурге.

Нет, правда, ведь странно это. За короткий срок… И все первые.

Адольф Бернгард Крамер, уроженец Вестфалии. В Петербург он приехал в 1725-м, зачислен студентом, с 1732-го допущен к академическим конференциям — в звании адъюнкта. Изучал историю — русскую и лифляндскую. Печатался в «Комментариях». Ему поручили работу над «Собранием по русской истории», которое до отбытия в Камчатскую экспедицию начинал издавать Миллер. Несомненно, Крамер скоро бы стал академиком, — таковым он и оказался объявлен задним числом в одном авторитетном справочнике конца минувшего тысячелетия («Российская академия наук. Персональный состав», т. 1, 1999), но в реальности до того не дошло: в 1734-м он умер, было ему тогда 28 лет. Через некоторое время на имя Крамера в Петербург пришло письмо от его матери, один из друзей покойного нашел возможным его прочесть. Мать сообщала о страшном сне, который повредил ее здоровью, при этом, точно указав дату и час кошмара, она просила сына рассеять тревогу и сообщить о себе. Оказалось, что он умер в тот самый час той самой ночи.

Это странное соответствие произвело тяжелое впечатление на академиков. Ему уделяет место Миллер в своей немногословной биографической справке о Крамере. Между прочим, им сказано: «Я читал это письмо, и, может быть, оно сохранилось в Петербурге. Можно верить и не верить подобным вещам, но они стоят того, чтобы быть замеченными». Того же мнения, надо полагать, придерживался Пекарский, потому что его цитата из Миллера, посвященная необъяснимому обстоятельству смерти Крамера, столь обширна, что занимает ни много ни мало треть объема, отданного жизнеописанию молодого ученого.

Даниил Бернулли, разрабатывающий основы теории вероятностей, возможно, мог бы поразмышлять об этом странном совпадении (если оно совпадение), тем более что в том же примерно возрасте (вот и еще одно) умер в Петербурге его собственный брат. Автору еще не написанной статьи о петербургском парадоксе была суждена, напротив, долгая жизнь — 82 года. С математической точки зрения Жребий — это тема его. Но за год до смерти молодого историка он Петербург уже покинул.

Если здесь и была какая-то тайна, постичь ее мог Иоганн Георг Дювернуа, первый академик по кафедре анатомии и зоологии, это ему приходилось осуществлять вскрытия трупов — увы, и своих сотоварищей-академиков тоже.

Но не всем же должно не везти, — академическая судьба Дювернуа вполне счастливая.

А ведь его жизнь тоже висела на волоске, равно как жизни будущих академиков Крафта и Вейтбрехта, — последний был учеником Дювернуа. Все трое могли открыть печальный список академических жертв, потому что еще на пути в Петербург их корабль потерпел крушение, — случилось это недалеко от острова Нарген. Расстояние Ревель — Петербург преодолевали посуху. Действительно повезло.

А не повезло бы?

И что бы мы сказали тогда? Даже без того кораблекрушения петербургский академик, получается, чуть ли не самая опасная профессия (не профессия, конечно же, но вы понимаете). А если бы и это еще?

Между прочим, кафедре анатомии первой удалось доказать свою практическую полезность. Можно сказать, они нашли друг друга — полицмейстерская канцелярия и анатомический стол. В Петербурге покойники не были в дефиците. В Европе анатомы дожидались каких-нибудь казней, а тут — бери не хочу: пьяная смерть, угар, хворь необъяснимая… Надо учитывать и дотошность петербургской полиции. «Во всем мне хочется дойти до самой сути», — мог бы задолго до поэта сказать о себе первый генерал-полицмейстер Девиер, до того как его еще не отправили сначала на дыбу, а потом в низовья Лены, — это при нем вновь прибывший анатом успел поработать почти полтора года. За первые четыре месяца 1726-го Дювернуа выполнил десять патологоанатомических экспертиз, сопроводив каждую актом на латыни. В 1727-м, как сообщает «Летопись РАН», Дювернуа анатомировал 18 присланных из полиции трупов. В 1728-м — 10 трупов. В 1729-м вместе с адъюнктом по физиологии И. Вейтбрехтом он провел 15 вскрытий. Правда, что-то произошло тогда между учителем и учеником, — отказался Дювернуа очередной предъявленный полицией труп анатомировать совместно с адъюнктом. В результате «смотрение» над анатомической палатой передали молодым — Гмелину и Вейтбрехту, а Дювернуа больше сосредоточивался на таких объектах, как слон, ягуар, летучая мышь, зародыш свиньи… Впрочем, к человеческому материалу все же вернулся. В 1737-м, например, он анатомировал труп Якова Васильева, старейшего монстра, проживавшего при Кунсткамере еще со времен Петра.

Дювернуа по костям, присланным из Сибири, собрал скелет мамонта и показал, чем это животное отличается от слона. Составление скелета кита с подробными обмерами — тоже его заслуга.

Несмотря на мелкие академические конфликты и неприязненные отношения с Шумахером, 15 лет, проведенные Дювернуа в Петербурге, оставили у него добрые воспоминания. Штутгарт после Петербурга удручал ученого всем — от качества воды и воздуха до дороговизны, вызванной войной. Пекарский приводит отрывок из письма Дювернуа Шумахеру: «…я утверждаю, что в отношении здоровья и удобств жизни все преимущества на стороне Петербурга. И если находящиеся там друзья мои верят мне, то пусть там и остаются, не подражая моему примеру, когда хотят быть благоразумными. Меня заставила выехать из Петербурга моя несчастная звезда».

А что его ученик?

Анатомические наблюдения над мертвыми петербуржцами дали Вейтбрехту богатый материал для его трактата «Синдесмология, или История связок человеческого тела», признанного классическим трудом в своей области.