Сергей Носов - Книга о Петербурге

Некоторые обобщения проблемы Гольдбаха и сейчас остаются нерешенной проблемой.

Похоже, сам Гольдбах смотрел трезво на вещи; вряд ли он, корреспондент великого Эйлера, тешил свое самолюбие мыслями о славе. Скорее уж как образец красноречия какая-нибудь его латинская речь имела шансы задержаться в истории. Его не считали крупным математиком, да он, кажется, и не претендовал на признание сверх того, которое было: с ним охотно переписывались корифеи науки, а это чего-нибудь стоит. Как бы то ни было, Истории было угодно распорядиться так, что имя его зазвучало громко, и все благодаря одному неуверенному предположению, бегло настроченному вдоль края листа и небрежно правленному на ходу.

Примечательно, что Пекарский, отмечая в биографическом очерке о Гольдбахе его заслуги, ничего не сказал (а вероятно, еще и не знал даже) об этой гипотезе — главном научном достижении одного из первых петербургских академиков. Зато Пекарский отметил некоторые замеченные современниками Гольдбаха странности его характера. Разговоры он, оказывается, предпочитал с глазу на глаз и не переносил присутствия третьего. Если это есть осторожность, мы, кажется, догадываемся, чем она обусловлена, — сверхсекретной деятельностью нашего героя в Коллегии иностранных дел; по сути, Гольдбах после увольнения из Академии в своем лице представлял отдел, сказали бы сейчас, контрразведки. Криптограф, единственный в своем роде специалист по дешифровке, он первым прочитывал то, о чем знать вообще не желал — от чего, наверное, у него спина холодела, — с такими знаниями долго не живут. Или живут долго, раз очень ты нужен.

В то время коллегия размещалась в Первопрестольной. Знаменитое письмо Эйлеру он отправил в Берлин из Москвы, куда только что перебрался из Петербурга — под крыло канцлера Бестужева-Рюмина. Здесь, на поприще криптографии, он применял свои знания о числах.

Но сами знания Гольдбах обрел, по-видимому, в Петербурге. Здесь он мог непосредственно общаться с молодым Эйлером, пока не отбыл вместе с двором на некоторое время в Москву в качестве наставника юного императора.

Вообще, вся эта история с именем Гольдбаха тянет на шпионский роман. Можно было бы назвать его «Простые числа». Причем время действия этого гипотетического романа могло бы растянуться на несколько эпох, вплоть до нашего времени. Тут и собственно математические штудии самого Гольдбаха, и его деятельность при дворе и при так называемом черном кабинете, где он преуспел в подборе ключа к зашифрованным секретам французской дипломатии, тут и соответствующие оргвыводы, касающиеся большой политики, но тут и коллизии, связанные с доказательством гипотезы Гольдбаха в XX столетии, когда подходы к проблеме и сопутствующие им интриги побуждали к сильным страстям и крушению судеб… [11] Есть у Апостолоса Доксиадиса роман «Дядюшка Петрос и проблема Гольдбаха», но там не о том. Разговор о магии чисел, конечно, сам собой напрашивается, но это к Эйлеру уже — его заботили «магические квадраты» (без всякой мистики, впрочем).

Представляя Гольдбаха, склонившегося при казенных свечах над листом бумаги у себя на Васильевском острове и разлагающего очередное число на сумму простых (а он разложил таковых до 1000), начинаешь думать, что Петербург — это то самое место, которое более всего располагает к таким вычислениям.

Иногда меня спрашивают, кому в Петербурге не хватает памятника.

Ответственно говорю: Леонарду Эйлеру.

Эйлер прожил в Петербурге в общей сложности более сорока лет.

Вряд ли бы мы сегодня пользовались мобильной связью, если бы не было в XVIII веке Эйлера. Хотя допускаю, что первые самолеты уже могли бы появиться, но далеко не реактивные.

Немыслимо, как много сумел совершить один человек. «Это не человек», — сказал мне знакомый математик, когда я заговорил с ним об Эйлере.

Господа альтернативщики, вы не верите в реальность гранитного монолита Александровской колонны, потому что, по-вашему, невозможно было обработать его без каких-то фантастических шлифовальных станков, вы отрицаете способности строителей XIX века возвести Исаакиевский собор, вам кажется выдумкой история транспортировки Гром-камня, вы убеждены, что Петра подменили, — это все ерунда, — обратите взоры на Эйлера, вот инопланетянин! «Это не человек»! Человеческому мозгу не под силу такое!

Издание Полного собрания его научных трудов в 72 томах, затеянное в Швейцарии перед Первой мировой войной, растянулось на сто лет. В числе 850 работ Эйлера — список их составлен шведским математиком Густавом Энестрёмом в начале XX века — по крайней мере 20 — основополагающие труды. И это не считая эпистолярного наследия, посвященного исключительно научным проблемам, — более 3000 писем!

«Список Энестрёма» — где произведения великого математика незатейливо пронумерованы — сильно облегчает работу специалистам по Эйлеру.

Вот — что это? — 456 468 469 470 478 479 525 536 568 569 585 603 607 621 627 634 641 649 658 659 682 825.

Математический ряд с неведомой закономерностью? Может быть, образец секретного сообщения, которое поручено расшифровать Гольдбаху?

Но я, кажется, уже подсказал. Это содержание — в данном случае одного только 9-го тома сочинений Эйлера в соответствии со списком Энестрёма; том этот (взятый наугад для наглядности) входит в серию II «Труды по механике и астрономии», — всего таковых томов в этой серии 31, а всего серий — 4. И эти вышеприведенные числа — лишь одна графа из «Перечня изданных томов Полного собрания сочинений Леонарда Эйлера» — таблицы, занимающей восемь книжных страниц! [12] Перечень изданных томов Полного собрания сочинений Леонарда Эйлера («Leonhardi Euleri opera omnia»). Составители: М. Маттмюллер, Л. И. Брылевская // Леонард Эйлер: К 300-летию со дня рождения: Сб. ст. СПб., 2008. С. 292–300.

Лишь одна табличная графа (один том), и таких граф — более восьмидесяти!

Но дело не только в немыслимой плодотворности Эйлера, главное — невероятная продуктивность его идей.

Эйлер дал начала целым математическим направлениям.

Число объектов, названных его именем, — более шестидесяти: формулы, уравнения, тождества… знаменитое число е .

И совсем уже кажется запредельным, что бóльшую часть своих работ Эйлер создавал, потеряв зрение. Сначала он лишился правого глаза — в 1735 году — после напряженных вычислений, на которые у него ушло три дня, тогда как другим академикам, по их оценкам, требовалось на то несколько месяцев. «Некий геометр, потерявший при вычислениях глаз», — назовет его насмешливо Фридрих II, когда Эйлер решится покинуть, к неудовольствию короля, Берлинскую академию и вернуться после двадцатипятилетнего перерыва в Петербург — на радость Екатерине II. А ведь Фридрих буквально Эйлера сглазил. В Петербурге великий математик скоро потеряет зрение на втором глазу. Он перестанет различать лица, видеть черное на белом, то есть обычный текст, но белое на черном ему удастся как-то различать, — и тогда он будет писать математические выкладки мелом на доске, положенной на стол, и диктовать своим ассистентам, первым из которых называют мальчика-слугу, совершенно далекого от математики, но понимающего в портновском ремесле.