Сергей Носов - Книга о Петербурге

Анекдоты Штелина — с точки зрения современного историка, разумеется, — документ, и прежде всего документ о восприятии петровского времени высшими слоями общества середины XVIII века (эпоха Елизаветы — Екатерины).

Характерная фигура — Меншиков. Само коварство и жульничество. Похоже, говорить открыто гадости о нем было и легко, и безопасно, и увлекательно. Крах выскочки, имевшего все и все в момент потерявшего, потому что притязал на еще большее, представлялся не то чтобы позорным, но закономерным и поучительным. Величественная фигура Петра Великого рядом с лукавым Меншиковым казалась еще величественней.

Что там Леблон? Леблон не главное. В обоих анекдотах, записанных Штелином в связи с Леблоном, главный персонаж — Меншиков: ему от царя достается не просто за дело, но еще с назиданием, — пусть видят все: не было у Петра неприкосновенных любимцев!

Радикально отношение к Меншикову изменилось только в советское время, когда Алексей Толстой написал роман «Петр Первый», но еще в большей степени — когда вышел фильм по роману и Меншикова сыграл Жаров. Обаятельнейшим человеком, при всей его жуликоватости, оказался светлейший князь. Храбрец, балагур. С хитрецой, но по-простому, по-мужицки, по-народному. Государю предан самозабвенно, отважен и готов «живота своего не беречь» ради пользы Отечеству. Да, своего не упустит, за таким нужен глаз, это верно. Но для его же собственной пользы.

Вспоминаю, как поэт Геннадий Григорьев, взъерошенный, с горящими глазами, как всегда подшофе, читал с зажигательным артистизмом где-то в конце перестройки (вечер в Доме писателя, еще не сгоревшем):

«Старая кинолента» называется стихотворение. Для того чтобы понять, о чем здесь, надо, конечно, знать этот старый фильм, снятый в 1937–1938 годах и восстановленный в 1965-м. Трудно представить человека в Советском Союзе, который бы не смотрел «Петра Первого». Между прочим, фильм, как и роман, впитал в себя и анекдоты Штелина, давно ставшие «былью». Мифотворчество там еще то, экранное, но я сейчас об авторе стихотворения — о Григорьеве — «его пример другим наука», что имеет прямое отношение к нашей теме.

Пример из «моего времени».

Фигура яркая, неповторимая и неподражаемая. Ни на кого не похожий, безбытный, экспансивный, вечно попадающий в истории, пренебрегающий условностями, пьющий, он и жизнь свою, не прилагая к тому специальных усилий, превращал в спектакль, как-то демонстративно «не берег себя», не изменяя притом природному чувству самоиронии. Виктор Топоров, «друг и учитель» Григорьева, отдавая должное таланту поэта (которого считал «лучшим в своем поколении»), печатно называл его последним романтиком и вместе с тем человеком-анекдотом. Приключения просто липли к нему. Закономерно, что человек-анекдот оборачивался в сочинениях иных авторов героем анекдота о себе (и у меня кое-где тоже — по дружбе с ним).

Однажды я рассказал писателю Р. случай с Григорьевым, которому был сам свидетелем. Через некоторое время наткнулся на газетную публикацию: писатель Р., знавший и без меня неплохо поэта, делился с читателями своими о нем анекдотами, — среди них был и тот случай, искаженный до неузнаваемости, причем в простую историю вовлекались третьи лица, к ней отношения не имевшие, и в довольно обидном для них контексте. Когда я сказал автору: что же ты делаешь, я тебе совсем не так рассказывал, он возразил: все, что рассказывают, — это уже фольклор, а с фольклора и спроса нет.

Надо заметить, литераторы вообще любят рассказывать о братьях по перу анекдоты, причем, мне кажется, более других этим грешат именно петербургские авторы. На современных, возможно, сильно повлиял Довлатов. А может быть, это традиция, берущая начало в XVIII веке. Замечательно и то, что творческий метод приверженцев этого жанра часто резко отличается от метода того же Якоба Штелина. Когда писателя А., мастера короткой истории о реальном событии (обычно с его участием), при мне спросили, не придумывает ли он сам, чего не было, А. гордо ответил: всегда придумываю, а как же без этого!

Мне кажется, здесь не установка на постмодернизм, а следование человеческой природе, естественному стремлению отстоять свою творческую независимость перед строгим лицом реальности. Вот и информанты Штелина, должно быть, подчинялись тому же неписаному принципу, когда, обращаясь к туманному прошлому, давали волю фантазии, что не мешало, наверное, им убеждать себя самих в истинности собственных воспоминаний.

Я тоже охоч до анекдотов, но моя беда — не умею придумывать. Поэтому всегда говорю правду. Да ведь всем известно, реальность интереснее выдумки о ней.

Если встретите обо мне литературный анекдот — источники не буду указывать, — знайте, это именно литературный анекдот и все неправда. Правду о себе только я сам рассказываю. Вот кто не соврет!

Ну и как же нам после этого верить добросовестному академику Штелину? Как же верить анекдотам, когда они анекдоты?

Я вовсе не хочу защищать Петра. Случиться могло все, что угодно. Но анекдот — всегда анекдот. А если без анекдота?

Леблон был из тех европейских светил, к авторитету которых Петр испытывал глубочайший пиетет, при всех своих возражениях генерал-архитектору. Жозеф-Никола Делиль, объяснявший Петру важность астрономических наблюдений для точного картографирования… Христиан фон Вольф, рекомендовавший европейских ученых в будущую Академию наук… Это люди, с которыми Петр считал за честь беседовать. Фредерик Рюйш, в преклонные годы посвятивший Петра в тайны бальзамирования и уступивший его уговорам продать свою знаменитую анатомическую коллекцию… Ударить Леблона дубиной было то же, что и Лейбница.

Точно так же Екатерина II благоговела (без дураков!) перед Дидро и Вольтером, а Эйлера, которого сумела вторично завлечь в Петербург, считала вообще чудом из чудес и живой драгоценностью (нельзя же все сводить к одному лишь престижу и стремлению выглядеть просвещенной).

Аргумент «нет дыма без огня» — вполне допустимый. Деревья действительно засохли, но не по вине Леблона; историк и археолог Виктор Коренцвит показал то, чего не знал Штелин: именно Леблон, а не кто-то другой (не Меншиков) сообщал Петру в ноябре 1717 года неприятные известия о деревьях. Так, может, отсюда и растут уши?