Сергей Носов - Книга о Петербурге

Сказано «будто бы», значит сомнения есть. И не сказано кем. Но только одним человеком могло быть осуществлено это невероятное предприятие — Потемкиным.

В течение трех лет он владел усадьбой напротив Новой Голландии, как раз на эти годы выпадает крымский вояж Екатерины. Ее знаменитое путешествие в Тавриду породило множество легенд, самая известная — о «потемкинских деревнях»; вот и об этом дубе возникло предание. Будто бы выкопал Потемкин с корнями и землей этот взрослый, так полюбившийся Екатерине дуб (по современным оценкам, дереву тогда должно было быть 80 лет) и переместил прямиком в Петербург, чтобы посадить в своей тогдашней усадьбе.

Кто его знает. Все может быть. Ствол прямой, высокий, колоннообразный — для Петербурга дуб весьма нетипичный.

После истории с Готторпским глобусом — как его три года перевозили, вырубая просеки, удивляться уже ничему не приходится.

Так вот, этот дуб воспел Державин.

Ни много ни мало сам Гавриил Романович Державин, и это уже не легенда. В упомянутых стихах «На смерть Нарышкина», то есть на смерть обер-шталмейстера Льва Александровича Нарышкина, владельца усадьбы после Потемкина, говорится о конкретном дубе, а других дубов здесь не замечено. «В саду, перед самым крыльцом, стоял прекрасный, окруженный цветущим дерном дуб, под которым сиживали гости Нарышкина», — замечает Я. К. Грот все в тех же «объяснительных комментариях» к стихотворению Державина во втором томе (1865) девятитомного собрания сочинений поэта (1864–1883).

К смерти Нарышкина в 1799 году, с момента своей возможной пересадки, дуб повзрослел более чем на десять лет и без большой натяжки мог «вековым» называться, когда стихотворение впервые было напечатано в 1808 году. Грот уже видел дуб окутанным легендами. А мы — больным. Губка, тутовик, стволовая гниль…

Троекратным рефреном прозвучало скорбное державинское «увы», но только здесь, в связи с этим дубом, — скорбью по утраченному веселью:

Согласимся, редкий дуб (а что — не так?) обретает место в русской поэзии.

Державин даже нарисовал этот дуб, — в бумагах поэта нашли собственноручную иллюстрацию к стихотворению. Дуб, гнезда, птицы, голые карапузики с пугающе взрослыми лицами. Грот описал рисунок такими словами: «По средине ветвистого дуба множество гнезд, около которых летают птицы, а под ним дети играют цветами». Одним словом, аллегория.

Хотя гнезда, возможно, еще и деталь садового быта.

Если это, конечно, можно назвать слабостью. Скорее, страсть. Вроде страсти к рытью каналов, насильственному лечению не без помощи хирургических инструментов и собиранию курьезов. В первую очередь, естественно, необходимость. Тут все понятно, корабли, верфи… ценные породы дерева… И все же что-то было сверх необходимости чрезмерное в этом — не то слабость с присущими ей сантиментами, не то страсть, доходящая до ярости и экзальтации.

Штелин (опять Штелин) рассказывает, как Петр «публично благодарил корабельных мастеров и морских офицеров, которые сажали в садах своих в Петербурге дубы, и, увидев то в первый раз, целовал их в лоб».

С одной стороны, все тот же анекдот, но с другой — не то что веришь, а даже видишь картинку. Петр, будучи под мухой, запросто мог расцеловать корабельного мастера или морского офицера — или кого угодно, — и не только в благодарность за посадку дуба, а вообще — по настроению; мог бы и в ярость прийти, это в его характере. По Штелину получается, что касательно дубов у Петра это целование в лоб правилом было, — ну, в это позвольте все-таки не поверить, но однажды могло бы и случиться такое, — на современников это должно было бы произвести впечатление.

Спорить не буду, но есть у меня подозрение, что деревья, дубы особенно, Петр ценил больше, чем людей. Я не о ценности строительного материала, без которого невозможен флот, я, скорее, о психологическом предрасположении к заботе о деревьях, к привязанности к ним. Деревья вполне отвечали его представлениям о регулярности и порядке — как посадишь дубы, так они и растут. А люди — сколько им ни объясняй, ни приказывай, хоть кол на голове теши, будут строить себе как хотят, ни о красоте не думая, ни о пожароопасности. Посадки деревьев образуют аллеи, регулярные прекрасные парки, а городской посад человеческий — хаос и произвол: срыть и построить заново!.. Дерево дисциплинированно, человек — нет. Ни малейшей не испытывал жалости к человеку, преступно вырубившему дерево.

Сколь бы ни казалась нам чрезмерной страсть Петра к дубам и как бы мы к ней ни относились — уважительно ли, снисходительно ли или как-нибудь по-другому, — нам в целом кажется, что мы ситуацию понимаем вполне, не правда ли? — ну одержим был человек идеей кораблестроения плюс индивидуальные особенности психики.

Потому что мы склонны доверять если не нашим знаниям о предмете, то хотя бы представлениям о нем.

А предмет «дуб» в нашем представлении о нем — это прежде всего что-то такое разветвленно-могучее, зеленое, златая цепь на дубе том, как на многочисленных иллюстрациях с котом ученым и ветвями, на которых русалка сидит, а стало быть, расположенными невысоко над землей, а ствол — сучковат… Или широко шумящее древо, одиноко приветствующее князя Андрея, проезжающего по дороге. «Среди долины ровныя…» — хором ли, одиноким ли голосом… «Высокий дуб, развесистый, / Один у всех в глазах; / Один, один, бедняжечка, / Как рекрут на часах». Нам ли не знать дуба?

А мне кажется, мы и представить себе не способны, что Петр знал о дубах. Что знал и что видел.

Не способны. И мне кажется, есть у меня моральное право говорить об этом.

Дело в том, что, так уж получилось, я побывал в одном удивительном, невероятном лесу. Находится он на юге Воронежской области. Известен под названием Шипов лес.

По сути, это дубрава… Даже сегодня она кажется гигантской…

Но дубы в ней не похожи на те, которые отвечают нашим литературным и житейским представлениям.

Шипов лес — название от Петра. Шипы тут ни при чем. Это от английского «корабль».

Шипов лес — это корабельный лес.

Все знают «Корабельный лес» художника Шишкина. Так вот представьте себе, что сосны — никакие не сосны, а дубы. Высокие, прямоствольные дубы. Вот это и будет Шипов лес.

Петр оценил это сокровище.

В 1709-м он перенес верфь из Воронежа на реку Осередь, поближе к дубам (это, может, и не главная причина, но одна из), — так образовался город Павловск.