Сергей Носов - Книга о Петербурге

В общем, места более чем «достоевские».

Хотя мне кажется, знатока французской истории времен Наполеоновских войн Достоевский вряд ли интересовал. Мысли Раскольникова о Наполеоне он мог считать профанацией… Или нет? Но у Порфирия Петровича про Наполеона все уже есть — прямым текстом. «Кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает?» А реплика Заметова «из-за угла»? — «Уж не Наполеон ли какой будущий и нашу Алёну Ивановну на прошлой неделе топором укокошил?» Как же можно после этого не бояться превратиться в пародию?

Свидригайлов провещал, констатируя: «Наполеон его ужасно увлек». Убийственная констатация. Как же после этого «ужасно увлек» можно было, не боясь оказаться пародией, так серьезно относиться к себе, к своему любимому я ?

А перейти Мойку, там «Англетер» — Есенин в петле.

Город словно выказывает свою претензию на соавторство нового кровавого сюжета. Или на то, что сам он этого сюжета чуть ли не главный герой. В этих нервных подмигиваниях неантропоморфного героя, каковым себя навязчиво рекомендует Город, словно намек на соучастие в преступлении. Но намек двусмысленный, исполненный каких-то кривляний. Все как бы так, да не так: как бы я тут, ку-ку, только это не я… Все доводится до неправдоподобия, до невозможности, до какого-то сюра.

Вот как раз в такие дни и начинает казаться, что Город сходит с ума.

На третью ночь после той, когда доцент пытался утопить человеческие останки, в том же месте — напротив Следственного комитета — прыгнула девушка в Мойку (это середина ноября!). На ней была бумажная треуголка, раскрашенная под флаг Франции. Другая снимала прыжок на видео — регистрировала, понимаете ли, перформанс. У сиганувшей в Мойку взяли, конечно, интервью, она что-то лепетала насчет концепции… Тогда же появились в нескольких местах трафаретные надписи на граните — «Зона утилизации тел» — с изображением отрубленных рук. Вот что это? Для чего? Актуальный художник-любитель, анонимный концептуалист, арт-партизан? Может быть, просто маньяк?

Вспоминается легкий шум в литературоведческих кругах в конце девяностых, связанный с публикацией текста Георгия Иванова «Дело Почтамтской улицы», — это своего рода «воспоминание» видного эмигрантского поэта, не предназначенное для печати, посланное им в 1956-м (в конце своей жизни) Роману Гулю, тогда ответственному секретарю нью-йоркского «Нового журнала». Там описывается преступление, будто бы совершенное в марте 1923 года на петроградской квартире, в которой прежде (до того) жил сам Иванов. Был убит человек, труп его расчленили и отправили багажом, без головы, железной дорогой подальше из города, а голову «с большой черной бородой» в мельхиоровой шкатулке, обернутой белой простыней, один из участников преступления бросил в прорубь, но промахнулся, так что шкатулка там и была обнаружена — «на льду реки Мойки против б. протестантской кирхи». Исполнителем этой неудачной акции автор называл своего бывшего друга Георгия Адамовича, ведущего критика русской эмиграции. Андрей Арьев, обстоятельно изучив дело, убедительно показал, что «мемуар» Иванова, мягко говоря, не отвечает действительности. Об этом бы не стоило говорить, если бы не жутковатое совпадение.

«Бывшая протестантская кирха» — это Немецкая реформаторская церковь, в тридцатые годы перестроенная согласно принципам конструктивизма во Дворец культуры работников связи. На это угловатое здание с другого берега Мойки глядит дом № 82, в котором и проживал («проживает»?) убийца. Именно здесь, напротив теперь уже бывшего ДК, наш современник бросал в воду мешки с останками человека.

Пускай «мемуар» Георгия Иванова — плод фантазии больного обитателя дома престарелых в пригородах Тулона. Но что получается? Именно здесь, на Мойке, на этом месте, отмеченном болезненными фантазиями отлученного отсюда поэта, они и осуществились однажды, эти фантазии, воплотились — только не в жизнь, а в реальную смерть, материализовались — с точностью до наоборот в отношении пола жертвы и прочих деталей, обретя еще большую выразительность в какой-то особой зловещей завершенности.

Надо отметить мрачность, заброшенность, обшарпанность здания этого бывшего ДК, расположенного прямо напротив дома убийцы. Революционный горельеф давно осыпался; на верхотуре башни, в которой не распознать контура колокольни, растет кривое одинокое дерево. Дом-то доцента как раз наряден вполне (архитектор фасада П. Ю. Сюзор), — наряден, но не сейчас, когда из-за косметического ремонта весь его фасад затянули густой сеткой, и пешеходы теперь, лишенные тротуара, должны передвигаться по дощатым настилам в пристроенном коридоре, отгороженном от проезжей части разновеликими щитами. Отсюда, из предусмотренного строителями проема, и выныривал историк-убийца со своей ношей, чтобы быстрым шагом подойти к перилам, не думая о камерах видеонаблюдения. Нет, все-таки это пространство между осыпающимся Дворцом культуры и фасадом доходного дома, затянутым сеткой, поделенное Мойкой, в темных водах которой плещутся отражения редких светильников, — место, благоприятствующее безумию, если тут постоять, подумать, побыть.

А ведь этот дом ленинградцы хорошо знали. И петроградцы, и петербуржцы, до того как они стали петроградцами. Там во дворе размещались бани — знаменитые Фонарные, они же Воронинские. Мы их называли «на Фонарях» (сейчас то ли ремонт, то ли снос, то ли что [20] Реконструкция. ). Раскольников до них недотянул, но его создатель мог сюда приходить — впрочем, теоретически: когда их открыли, Достоевский жил уже в другой части города, но в Петербурге это были лучшие бани.

И в Ленинграде они ценились. Там был замечательный пар. Хорошо было, купив пиво у банщика, устраивать, завернувшись в простыни, в раздевалке симпозиумы. Но мое воспоминание о другом, и оно, предупреждаю, дурацкое. Был я, значит, студентом. С третьего курса место нашей учебы было на Мойке, в ЛИАПе, здесь главное здание института. И вот однажды наступил вечер, когда наша группа, согласно подошедшей очереди, должна была участвовать в ДНД — добровольной народной дружине. То есть нам следовало слоняться по району часа полтора, отвращать своим присутствием потенциальных правонарушителей от их нехороших замыслов, а благонамеренным гражданам внушать уверенность в текущем вечере. Обычная практика тех лет. Это был мой единственный опыт участия в ДНД, совершенно формальный. Да все тогда было формальным, для галочки, это «поздний застой». В здешнем отделе милиции с нами провели инструктаж; не помню звания милиционера, он посвящал нас в секреты местной статистики и рассказывал о криминогенных точках участка. Одна показалась нам всем примечательной. Это лестница дома № 82 по набережной Мойки, — там, на площадке второго этажа, собираются маньяки и подглядывают через окно в женское отделение бани. Мы, конечно, пошли смотреть на маньяков. Никаких маньяков на лестнице не было, и вообще было непонятно, как и за чем тут можно подглядывать. Больше мне вспомнить о том дежурстве нечего, но мысль о маньяках как-то прочно связалась с образом этого дома.