Сергей Носов - Книга о Петербурге

Безобидные. Все же в сравнении познается… Почти святые. Может, их и не было вовсе? Может, милиционер тогда пошутил?

Лучше бы все они были такими. Лучше бы на женщин в бане — со стороны…

Вот бил ли женщин по лицу Наполеон?

Страшно, когда хотят стать бонапартами.

……………………………………………………………………………………

А потом случилось вот что.

Тоже невероятная история. Невероятная — потому что непонятно, как это технически могло получиться? — тронуться и с места рвануть прямо в Фонтанку, не задев перил! Такое только здесь и возможно — перед Гуманитарной академией, где спуск к воде таков, что гранитные тумбы слишком широко разнесены по краям. Вроде бы гибэдэдэшник попросил перепарковаться, и, трогаясь, пятидесятишестилетний водитель от волнения перепутал педали, нажал на газ вместо тормоза.

Машина быстро оказалась на середине реки, ее понесло течением, у всех на глазах стала тонуть.

Помимо водителя, в салоне был девятилетний мальчик и девочка в люльке — пять месяцев.

Двое прохожих бросились в воду. Один за другим. Не сговариваясь.

Молодые люди — риелтор, художник.

Кто-то из них потом сказал, что один бы не справился.

Это простой и хороший сюжет. Хороший в том смысле, что просто хороший. Петербург, мне кажется, в чем-то таком нуждался.

Посмотреть непредвзято — невероятны обе истории. Что-то в них от литературщины, как привыкли мы ее понимать, — с непременным «уроком». И с детализацией — что-то вычурно петербургское видится в этом. Но как же быть, если так было?

Относительно второй надо добавить, что температура воды была четыре градуса. Как следствие — гипотермия. Иначе — переохлаждение. Всех забрали в больницу.

Но все хорошо. Все спасены. Все живы.

Случилось это в городе Санкт-Петербурге 16 ноября 2019 года, на девятый день после того убийства.

Есть некоторое число ультрачитателей, по всей вероятности небольшое, которое полагает, что Раскольников никого не убивал. Знаю, что есть. Лично я с такими не знаком, но их альтернативные концепции в пересказах до меня доходили. Суть всех этих умозаключений в том, что «Преступление и наказание» следует воспринимать как поток сознания больного Раскольникова, чьим печальным состоянием кто-то пользуется, — Родиона Романовича явно подставили, он жертва сторонних манипуляций. Возможно, настоящий убийца — Разумихин, родственник Порфирия Петровича, а может быть, кто-то другой; цель взыскательного читателя — разгадать ребус и разоблачить убийцу, доказательства вины которого будто бы зашифрованы в самом тексте.

Можно пойти дальше и объявить роман сном Раскольникова. Повод к такому прочтению есть. После убийства герой в своей комнате засыпает в полубредовом состоянии; потом его будят Настя и дворник с повесткой. Раскольников отправляется в контору, далее прячет деньги под камнем, приходит к Разумихину, возвращается, ложится на диван, вновь засыпает, пробуждается от «ужасного крика». Пробуждение ложное — то ли снится ему, то ли мерещится, как бьют хозяйку. Настя приносит еду. Потом беспамятство — «лихорадочное состояние, с бредом и полусознанием». Но где гарантия того, что он из этого состояния вышел? Не есть ли все дальнейшее сон его и не было ли сном все предыдущее, включая убийство, — все, начиная с первого абзаца романа, когда он «медленно, как бы в нерешительности, отправлялся к К — ну мосту» — не совсем ведь к Кокушкину, а почти к Кокушкину, как бы к Кокушкину: К — ну. Ну, «к К — ну мосту»? Не сон ли все это — с множеством ложных пробуждений?

Смог же ступенчато просыпаться в последнюю ночь своей жизни Свидригайлов. Первое мнимое пробуждение обмануло как его самого, так и читателя, но откуда читателю знать, когда Свидригайлов уснул по-настоящему. Граница между явью и сном здесь размыта, или лучше — стушевана, — не этим ли словом Достоевский обогатил русский язык? И откуда нам знать, окончательно ли проснулся в гостинице Свидригайлов и не есть ли его самоубийство — событие сна, что-то вроде очередного ложного пробуждения? А дальше — сон, но теперь без него.

Тогда весь роман — это многослойный сон Свидригайлова, включающий сны о Раскольникове.

Или, напротив, многослойный сон Раскольникова, содержащий сны Свидригайлова.

Или еще лучше — они оба снятся друг другу, Раскольников и Свидригайлов. Их сны — как параллельные миры с общими «складками». Пример такой «складки» (есть и другие) — кусты на Петровском острове, под которыми внезапно уснувший Раскольников, еще не преступник, оказывается во власти мучительного кошмара — долгого, методичного избиения лошади.

В свое время Шкловский распознал в этих кустах «тот самый куст», под которым предполагал убить себя Свидригайлов. Как известно, до Петровского острова он так и не дошел — застрелился на Петербургском. Его последние блуждания по Мокрушам — характерно, что Достоевский ни разу не употребил это «говорящее» название местности, — отягощались мрачной грезой, — странно: то, что «мерещилось» ему, было на самом деле, но он этого тогда не видел: «…высоко поднявшаяся за ночь вода Малой Невы, Петровский остров, мокрые дорожки, мокрая трава, мокрые деревья и кусты и, наконец, тот самый куст…»

И вот наблюдение Шкловского: «Свидригайлов как будто ищет тот куст, в котором спал Раскольников и о котором больше ничего в романе не говорится».

Хотя почему же? Кое-что говорится.

Строго говоря, «и, наконец, тот самый куст» определенно относится к тому «большому кусту», о котором думал Свидригайлов этой ночью в гостинице: «Выйду сейчас, пойду прямо на Петровский: там где-нибудь выберу большой куст, весь облитый дождем, так что чуть-чуть плечом задеть и миллионы брызг обдадут всю голову…» Он думал об этом, стоя перед открытым окном, вглядываясь в темноту, — не то во сне, похожем на явь, не то наяву, как будто во сне. Но если то сон, то только ли его, Свидригайлова? Сон-то ему наведен. Во время тех последних блужданий — вроде бы уже наяву (наяву ли?) куст, до которого он так и не доберется, будет ему, вспомним еще раз: «мерещиться» — то есть, по сути, сниться (а может, сниться во сне?).

«Свидригайлов знает про убийцу то, что может знать только сам Раскольников», — это у Шкловского. Но как знать, — может, «может», а может, и нет. Может, никто ничего не «может». И тем более «знать». Да, это «тот самый куст», под которым Раскольников пережил свой персональный кошмар, но Свидригайлов не обязан знать, что этот «тот самый» — «тот самый» , — довольно и того, что Свидригайлова тянет к нему, влечет.

Сторонники идеи многомирья могли бы объяснить притяжение куста общей «складкой» или еще чем-нибудь другим соединительным, сочетательным, взаимосущим и взаимопроникновенным. Читателю открыты оба мира с поправкой на искажения при их локальной интерференции, но сами герои живут каждый в своем.