Сергей Носов - Книга о Петербурге

А может быть, они вообще все друг другу снятся, если продолжать в том же духе, — и Мармеладов, и Соня, и третьестепенные персонажи вплоть до пьяной девочки, которую спасал Раскольников (она так и не пришла в себя). А все события — это внезапные резонансы персональных снов, рельефность которых обусловлена четкостью совпадений. О, да тут роман можно, оказывается, прочитать как фантастику, с психоделикой! На любой вкус. Хочешь — ближе к науке, хочешь — в мистику подавайся.

Ну, это все не на мой вкус. Просто сейчас фантазирую на тему возможных фантазий.

Что меня по-своему радует (в том же ключе) — наличие в «Преступлении и наказании» героя по фамилии Чебаров; этот закадровый персонаж, «надворный советник и деловой человек», манипулировал хозяйкой квартиры Раскольникова, дабы получить с Родиона Романовича по просроченному заемному письму. Но что замечательно: столь же закадрово этот персонаж присутствует в «Идиоте», — на сей раз он манипулирует Бурдовским в надежде отобрать у Мышкина часть наследства. Сколь бы ни была неприглядной его сюжетообразующая роль в отдельно и вместе взятых романах, столь же замечательно его положение в качестве связующего звена между двумя мирами. Мышкин знаком с Чебаровым, Раскольников, по-видимому, тоже да, шапочно, а если в личном порядке нет, то знает его через квартирную хозяйку и Разумихина. Стало быть, между Мышкиным и Раскольниковым по «теории рукопожатий» всего один-два человека. В принципе, Раскольников мог бы передать через Чебарова привет Мышкину. Правда, этот привет дошел бы до князя через два года: к моменту появления Мышкина в Петербурге Раскольников уже отбывал срок на каторге. Вообще говоря, через этого Чебарова могли бы перезнакомиться герои обоих романов, а некоторые из них наверняка были и так знакомы, о чем нам, впрочем, дано только догадываться.

«Идиот» — роман тоже «петербургский», хотя Петербург здесь представлен не столь рельефно. В «Идиоте» Петербург — менее мрачный, менее депрессивный, более, что ли, нейтральный — не претендующий на роль самостоятельного героя. Хотя само имя Петербург (всегда без Санкт-) звучит в «Идиоте» значительно чаще, чем в «Преступлении и наказании», что может удивить, — читатель «Идиота» действительно почти не замечает этих многочисленных поименований. Петербург в «Идиоте» не так навязчиво и болезненно напоминает о себе. Это Петербург, но несколько иной Петербург. И вот эти два мира, эти два самостоятельных Петербурга, тоже соединяет закадровый Чебаров. Он как трубочка между сообщающимися сосудами, которые, однако, заметно отличаются по форме.

Что касается «теории рукопожатий», многие из нас, наверное, применяли ее по отношению к лицам из отдаленного прошлого. Ну так вот, сообщаю: между мною любимым и Федором Михайловичем Достоевским всего три человека — три знакомства. Цепочка в три звена — не единственная, есть варианты. Мостик в два знакомства пока не зафиксировал, но теоретически и такой может быть (с Толстым и Чеховым точно есть). Но здесь я не знакомствами с классиками похваляюсь, а докладываю о возможности одного умственного приключения вследствие подобных условных соединений.

Дело вот в чем. В середине первой главы первой части «Идиота» — по существу, в начале романа — то, что принято называть образом автора, внезапно конкретизируется, персонифицируется посредством местоимения «я». Достоевский — вдруг! — начинает говорить от себя лично. Это тем более замечательно, что в дальнейшем ничего похожего мы в романе не встретим, — автор откажется от демонстрации собственного «я» и лишь в редких случаях обозначится неопределенным и неответственным «мы». (Разве что в начале четвертой части автор-рассказчик отвлекается от сюжета и заявляет «от себя» о своем отношении к одному из персонажей Гоголя, — этим случаем пренебрежем.) А тут — прямо: «Я…» — в «Идиоте», по сути, единственный раз — по праву свидетеля происходящего, — в единственной фразе, вот так: «Я видал ученых, литераторов, поэтов, политических деятелей, обретавших и обретших в этой же науке свои высшие примирения и цели…» — речь там о науке всезнайства (избыточной информативности, сказали бы сегодня), это он отреагировал на вагонную болтовню Лебедева, своего же персонажа, но нам сейчас решительно безразлично, о чем речь; здесь главное — я. Я — это он, непосредственно Достоевский. Подозреваю, что он прозевал это «я» при окончательной правке, — в иных случаях он, похоже, «я» исправил на «мы». Не важно! Важно, какие это «я» открывает возможности нам! Мы, уже по нашим цепочкам знакомые с Достоевским, сразу же через предъявленное нам это авторское «я», принадлежащее телу романа, попадаем туда , в начало повествования, в «один из вагонов третьего класса», и с ходу знакомимся — лично, а не как абстрактные читатели — через это «я» с князем Мышкиным, а также Рогожиным и примкнувшим к ним Лебедевым. Но подождите: а за кем тут в вагоне четвертое место? Почему пустует? Не для себя ли приберегло это место авторское «я» Достоевского, а потом передумало — не захотело больше светиться? И теперь это место предназначено нам: сидим тихо и не высовываемся? Мы — там. Следуя стратегии «рукопожатий», мы теперь легко через Мышкина и общедоступного Чебарова знакомимся — лично! — с Раскольниковым. И со всеми, кто в «Преступлении и наказании». Вот это да! Каков фокус! Раз-два — и мы в том мире сообщающихся романов. Здравствуйте, господа персонажи!

Не ждали?

Задают, задают вопросы, так или иначе с его идеями связанные.

Прямо как Петрашевский, который встретил молодого Достоевского, выходящего из кондитерской у Полицейского моста, и обрадовался случаю познакомиться: «Какова идея вашей будущей повести?»

Что ответил Достоевский, история умалчивает, но точно известно — стал отвечать. Толстой бы не стал отвечать. Но это их право. А мы-то что? А мы без их идей никак не можем. Нам надо идеи назвать, сформулировать. Да мы уже полагаем, что они все сформулированы в окончательном виде и по порядку где-то разложены — в каком-то особом хранилище; это берется как данность. «Какие из идей Достоевского можно перенести на современную почву?» Ну как на это ответить? Седьмую идею. Одиннадцатую. Сорок четвертую.

Мне кажется, когда мы начинаем очень конкретно и предметно формулировать так называемые идеи Достоевского, ударяемся в неизбежное упрощенчество и схематизм. Да, безусловно, он сам готов был излагать идеи — как, например, в письме к Каткову идею еще не написанного романа, — но одно дело — расчет на скорый аванс, и другое — нечто неизреченное, невычленяемое из уже в последних пределах осуществленного. А мы среди этих как раз тонких материй высматриваем, чему бы ответить могли красотой наших правильных формул — в соответствии с тем, что нам кажется актуальным сегодня. Или интерпретируем афоризмы. В любом случае это уже, скорее, наши идеи. Наши идеи — за чтением Достоевского. И ответственность Достоевского за них относительна. Хотя в этом тоже есть его непреходящая актуальность: индуцировать в наших читательских головах убежденность в том, что мы им не оставлены.