Сергей Носов - Книга о Петербурге

Но если дом в окрестностях Питти — это правда дом Рогожина на Гороховой, нет ли других соответствий петербургских романных реалий флорентийскому «здесь и сейчас»?

Итак, гостиница при трактире. Здесь на недолгое время устроился князь Мышкин (это где еще раньше Рогожин, во второй части романа, хотел его зарезать). Наш герой преодолевает путь отсюда, с Литейной стороны, до дома на Гороховой дважды — второй раз в сопровождении самого Рогожина. Это их совместное перемещение по выражению безысходности и ужаса перед неотвратимостью может разве что сравниться с походом Раскольникова, «как на смертную казнь», убивать старуху. Раскольников идет на убийство, а эти двое — к уже убитой одним из них. Старуха, по выражению Раскольникова, «бесполезная вошь», рухнет на пол с размозженной головой (и Лизавета так же), — а здесь, на Гороховой, лежит на кровати убийцы женщина неземной красоты, зарезанная почти без крови («…с пол-ложки столовой на рубашку вытекло; больше не было…»). Основной путь крестовые братья Рогожин и Мышкин, несомненно, проходят (в своем 1868-м) по не названной в романе Садовой — по разным сторонам улицы, лишь однажды сойдясь, чтобы отстраненно обменяться туманными репликами. От Гороховой рукой подать до Сенной, но там уже другие пути — за три года до них пройденные Раскольниковым (1865). Так и выходит у героев Достоевского — что Раскольников, что эти двое идут по Садовой в одном направлении, но по разные стороны от Сенной.

Надо заметить, расстояние по Садовой улице Рогожин и Мышкин преодолели немалое, и все по противоположным тротуарам, через толпу, да так, что Рогожин был за ведущего, а ведомый Мышкин не терял из виду Рогожина, который и сам не оставлял Мышкина без внимания. Понятно, что столь странный принцип парного передвижения мотивирован психологическим состоянием персонажей, и все же Садовая не по-европейски широка, Петербург не Флоренция, — когда я, читая, снимал по привычке кино у себя в голове, явно мешала мне известная широта Садовой.

Не исключено, что Достоевский, представляя скорбный путь своих персонажей, выхаживал ногами эту часть финального эпизода, как он прежде, считывая впечатления, поверял ногами блуждания Раскольникова — не только героя своего романа, но, по существу, и тогдашнего соседа. Сейчас Рогожин и Мышкин его соседями не были, персонажей и автора разделяли тысячи верст. Может быть, поэтому петербургские реалии в «Идиоте» менее конкретны, более расфокусированы, чем в «Преступлении и наказании». Мне кажется, замысел последней главы романа просто обязан был побуждать сознание автора «Идиота» к преображению живых флорентийских впечатлений в образы Петербурга, каким Достоевскому он запомнился. Финальное шествие Рогожина и Мышкина он мог, например, проиграть сам — в настоящем времени, — выходя из той же библиотеки на площади Святой Троицы и направляясь в сторону Питти, своего дома, то есть дома Рогожина на Гороховой. Тогда палаццо Буондельмонте совмещалось в сознании автора, вероятно, с трактиром «на Литейной», а русский кабинет Вьёсё — с номером при трактире, где поселился князь Мышкин в последней главе романа. Да нет, все еще проще: опять же пансион «Швейцария», где Достоевский уже останавливался однажды — когда в 1862-м со Страховым путешествовал по Италии, был в каких-то ста метрах отсюда. Почему бы и Мышкину не остановиться тут — то есть там как бы: в гостинице при трактире «на Литейной», если держать в голове Петербург? И вот теперь, возвращаясь домой к жене из читальни, начитавшись русских газет, автор «Идиота» переходит мост через Арно, так же как Рогожин и Мышкин перейдут мост через Фонтанку (а вот, кстати, по воспоминаниям Страхова об их тогдашних прогулках, Достоевский «находил иногда, что Арно напоминает Фонтанку»). За мостом он сворачивает на via dello Sprone — как если бы те двое, Мышкин и Рогожин, повернули на Садовую. Потом поворот направо — как вариант, на via de’ Guicciardini (как бы на Гороховую) — и вы у Рогожина, то есть в доме, где Достоевский ночью будет дописывать «Идиота» (ровно 150 лет назад, если иметь в виду наш персональный случай посещения Флоренции); тот ли это дом, что украшен мемориальной доской, или какой поблизости, не суть важно — здесь всё рядом.

Конечно, здесь все компактнее, чем в Петербурге. Via dello Sprone значительно короче Садовой. Так она и ýже ее в несколько раз. Лично мне представляется совместно-парный проход по разным сторонам улицы куда более естественным и выразительным, когда улица по-флорентийски узка и безлюдна, а не широка и полна по-петербургски народу, что наша Садовая. Впрочем, о какой тут естественности можно говорить, когда оба идут навстречу своему безумию?

Хорошо. Вспомним теперь о векторной сумме всех петербургских блужданий князя Мышкина. Итак, результирующий вектор, как мы выяснили, направлен от Семеновского плаца к дому Рогожина и совпадает по направлению с Гороховой. О символизме (по-видимому, непреднамеренном) этого суммарного вектора мы говорили. Посмотрим, отвечает ли ему по топологии и символичности улица Гвиччардини (Guicciardini), в которой мы уже заподозрили соответствия нашей Гороховой?

А почему бы и нет? Улица Гвиччардини вместе с пор Санта-Мария (por S. Maria) образуют одно почти прямолинейное целое. Обе улицы соединяет мост через Арно, так же как части Гороховой соединяет мост через Фонтанку. Эта por S. Maria начинается у Старого рынка, где течет вода изо рта бронзового кабана, который, по свидетельству Анны Григорьевны, ее супругу чрезвычайно нравился (туда они по весне переедут, там дешевле). Кабан — замечательно, но нам интереснее площадь, примыкающая к улице с другой стороны, это — знаменитая piazza della Signoria, площадь Синьории. Тут, между прочим, автор «Идиота» имел возможность видеть под открытым небом мраморного Давида, того самого, настоящего, оригинал, а не копию, выставленную для нас. Площадь многим знаменита, но более всего эта пьяцца, мне кажется, должна была интересовать Достоевского одной исторической особенностью. Здесь казнили. Именно здесь 23 мая 1498 года повесили Савонаролу и двух его сподвижников, а потом сожгли их тела. Вот вам и аналог Семеновскому плацу. Трех привязанных к столбу Достоевский видел сам, ожидая своей очереди. Впрочем, к моменту написания «Идиота» на Семеновском плацу в реальности еще никого по приговору не казнили смертью — пока; и все же — тогда, в свой час, — ему пришлось там выслушать смертный себе приговор.

Князя Мышкина, как помним, весьма волновала проблема смертной казни. Монологи на эту тему Достоевский написал задолго до приезда во Флоренцию. Тем более della Signoria должна была его привлекать — и даже безотносительно забот об образе персонажа. Площадь эта в первую очередь будила в нем воспоминания о собственном стоянии на морозе, барабанном бое, внезапном фельдфебеле с известием о смягчении приговора.