Александр Васильев - Мемориал

Чуть коряво получилось, на мой взгляд, но Виктор одобрительно кивает. «Так-так, теперь нужен припев». Он уже весь во власти музыки и барабанит по каменному полу ногой, обутой в колодку, отсчитывая такты. Я тоже вовлекаюсь в игру, пытаясь удержать в памяти неясный, стертый временем образ любимой, леплю его заново, из черт, которые особенно запомнились, и добавляю к ним новые — от милой Вали из Мариуполя. Получается какой-то гибрид, наделенный некими идеальными свойствами. «Она» и красива, и умна, и помнит обо мне…

Композитор доволен. «Хорошо, что ты сменил ритм». Это он сменил, я слышал, как выстукивала его нога, но не возражаю. Пусть мы будем равноправными авторами этой песенки. «Блюз»! Еще вчера я облил бы презрением сочинителя подобной «дешевки». Но это было вчера. А сегодня в моей душе что-то произошло, и она как бы снова приоткрылась для светлых и добрых чувств.

Наш «блюз» готов, Виктор, сосредоточенный и вдохновенный, поет его. Ребята подошли, слушают. У меня слегка холодеет под ложечкой — это страх, страх перед товарищами: вдруг им не понравятся слова и они высмеют их? Но лица у всех серьезные, задумчивые. Когда Виктор умолкает, слушатели еще с минуту молчат. Затем первым, как всегда, высказывается Федя Чуб — человек могучего телосложения, бывший кубанский комбайнер, которого все уважают за силу и немного побаиваются. Федя любит резать правду-матку в глаза и в выражениях обычно не стесняется.

— Клёво… — произносит он, тряхнув головой, и повторяет: — Клёвая песня.

Когда-то, до войны, Федя, по его словам, был у себя в станице первым гармонистом, завсегдатаем свадеб и клубных вечеров. К столичному «лабуху» он относится со смешанным чувством — с одной стороны, признает в нем настоящего музыканта, с другой — осуждает за всякие новомодные штучки-дрючки, которыми тот любит щегольнуть. «Хреновина все эти румбы, чарльстоны, — говорит он. — Была бы у меня сейчас моя тальянка, показал бы, какую наши казаки музыку уважают».

И уж если сейчас Федя похвалил песню, значит, она и вправду тронула его суровую душу.

Следом за Федей высказываются остальные. Да, песня понравилась всем, и Виктор охотно, уже немного красуясь, исполняет ее еще раз. Голосок у него, как говорится, с куриный носок, но владеет он им умело…

Когда уже совсем стемнело, обер-пост, приоткрыв квадратное окошечко в окованной железом двери, за которой находится жилая комната охраны, выбросил нам несколько буханок хлеба и пачку пиленого сахара. «Завтра в пять подъем и завтрак, в шесть — начало работы, — сказал он через переводчика. — Обед — в двенадцать, в перерыв, на фабричном дворе. Ужин — снова здесь, после возвращения с работы». Обер был немногословен, но мы все поняли: работать нам положено по двенадцать часов в сутки, кормить нас будут три раза в день — из них один раз, как сейчас, выдавать пищу сухим пайком.

Затаив дыхание мы наблюдали за действиями хлебореза. Им был у нас все тот же Федя, которому «посты» выдали обломок ножа. С силой вонзая его в центр буханки, он неторопливо разреза́л ее от края до края, затем, прикинув на глазок, делил половинки еще на две равные части…

Я чуть ли не с испугом глядел на него. Что он делает? Почему не делит четвертинки на пайки? Но Федя, видимо уже все подсчитал. Приказав своему помощнику, державшему в руках деревянные весы, отвернуться, он взвешивал четвертинки, солидно вопрошая; «Эта — кому?» Помощник называл одного из нас, и тот получал свою долю.

Четверть буханки на человека! Снова действительность превзошла мечту. В лагере мы получали хлеба едва ли не вдвое-втрое меньше. Да и хлеб был хуже — с травой, с опилками. И вдобавок — кусочек сахара…

Неужели и в этом мы были обязаны нашему хозяину?

Мы долго шептались перед сном, решая, съесть ли сразу всю пайку или же часть оставить до утра. Удержались от соблазна немногие. Решили не экономить — в тайном предвкушении новых грядущих благ.

«Утро вечера мудренее» — так любила говорить моя мама, и так я сказал себе, засыпая…

Память прихотлива — она сохраняет в зависимости от склада ума либо светлое, либо черное. Мне почему-то всегда больше помнились моменты, тронувшие душу проявлениями любви и благородства. Я не согласен с людьми, утверждающими, что в наш жестокий, мятущийся век эти высокие качества утрачены. Нет, тысячи раз в трудную минуту, уже готовый принять мрачный скепсис за истину, я вдруг встречался с самой простой, бесхитростной помощью, которая приходила иногда от человека, почти незнакомого, и гора, придавившая сердце, начинала рушиться, наступало облегчение.

Я всегда тяжко переносил подлость и измену. Мне не раз в таких случаях хотелось уподобиться графу Монте-Кристо, каравшему своих обидчиков судом праведным и беспощадным. Но все же, когда такая возможность мне выпадала, я ею не пользовался. Не каждый способен отвечать ударом на удар, к этому выводу я пришел, наблюдая за разными типами людей. Иногда для самого человека полезнее отойти в сторону, но оставить душу незапятнанной, чем дать волю злобному, мстительному чувству. Здесь, конечно, не имеются в виду те исключительные моменты, когда на кону стоят жизнь и смерть. Но я глубоко уверен, что тот, кто наносит удар первым, — преступник…

Философия несложная, ее, вероятно, придерживались миролюбы всех поколений. Смягчила ли она время и нравы, воздействовала ли решительно на власть имущих? Здесь тоже не ответишь односложно. Слова тех, кто стоял у руля и пытался завоевать доверие народа, почти всегда выглядели правильными. Но суть… суть оставалась неизменной — антигуманной, античеловеческой. И все же можно вспомнить немало случаев, когда добрая воля брала верх и останавливала роковой удар.

Об этом мы говорим все четверо — русские и немцы, — сидящие в кабинете. Его хозяин — Норберт Фоссен, сын того маленького фабриканта, который сейчас смотрит на нас с фотографии, висящей над столом в глубине кабинета. Да, я узнаю его — и того, что изображен на снимке — уже старого, с седыми поредевшими волосами, и, разумеется, того, облик которого запечатлен на другом, любительском, снимке военных лет.

Человек один и тот же, но выражение лица разное — на прежней фотографии «папаша Фоссен» моложе и ближе моей памяти, но дальше от меня, сегодняшнего, по настроению, по духу, что ли… Или здесь сказались общие возрастные изменения, происшедшие с нами на жизненном пути, который, как некая геометрическая фигура, начинался в двух противоположных плоскостях и постепенно сближался, имея в проекции одну точку. Старый Фоссен — этот снимок сделан два года назад, за несколько месяцев до его смерти, — уже мог позволить себе размягчиться, предаться целиком радости домашнего очага, созерцанию природы, мыслям о пережитом. Дела он передал сыну, вот этому, который сидит сейчас рядом с нами, — тоже невысокому, хрупкому, с темной бородкой, похожему в своей синей бархатной куртке скорее на художника или поэта, чем на фабриканта.